Сами парижанки и парижане не чувствовали, что их таскают в другое измерение амазонские индейцы, им казалось, что они находятся в обычном кокаиновом кайфе. А мне, Акиму, было как-то по барабану и насчет девок из канкана, и озабоченности елдорайцев с рогульками. Признаться, с возрастом я становился весьма расхоложен к плотским утехам всех миллионов параллельных миров, просекающих меня, и только могучая грусть давила мне грудь. Я думал об Адаме и Еве — о человеках из ближайшего ко мне параллельного мира, которые занимались сексом в раю, даже не понимая, что они делают, и пребывая во взаимном безоргазном состоянии. И это при роскошном веселом райском безгрешном совокуплении. Воистину, и в раю не знали райских радостей, так зачем же я затеял писать эту книгу? Печаль моя велика, безгранична не потому, что амазонские индейцы не достучались своими загнутыми рогульками до пышных задниц муленружских канканщиц, а только лишь по одной комиссии: никакой печали во всех мирах не было, ибо не было райских радостей. Да, без печали во вселенной не было и радости. Поздняя же печаль моя была в том, что я узнал о ней слишком поздно, — когда я прошел весь путь своей эволюции — от загадочного праакимчика до летящего бог знает где светового луча по имени Аким. Я летел, и полет мой остался в глаголе прошедшего времени, а глагол будущего времени для меня оставался недоступен. И ребята из племени пренди-менди так и не дождались от меня помощи, рассердились на своего вождя Стуруа Муруа, сорвали с него кривую, преувеличенно большую задранную рогульку и бамбуковым мечом напрочь смахнули его фиолетовый елдорай.
Совершив это, воины ахнули от удивления тому, что они натворили, и стали скулить и вертеться на месте в ритуальном танце, каждый ухватив обеими руками перед собой загнутый деревянный чехол из корня мангрового дерева, старательно, до блеска, выскобленный гибким тонким бритвенным лезвием из бамбука. Танец покаяния не возымел положительного действия, и прозорливец Стуруа Муруа умер, изойдя кровью, а опечаленные воины запекли на горячих угольях не такое уж большое тело отсеченного елдорая вождя и, осторожно разделив его, съели со слезами на глазах.
Стуруа же Муруа кубарем вывалился из своего собственного камина на вилле «Джессика», развалив хорошо занявшиеся дубовые дрова, которые выпали на медный лист, привинченный медными же саморезами к полу перед каминным зевом. Ловко ухватывая каминными щипцами дымящееся полено за поленом, хозяин побросал их обратно в камеру сгорания и, заметив на брюках у колена дымящееся прожженное отверстие, быстро и решительно замял его пальцем, задавил тлеющий огонь, мимолетно подумав о том, что пропал его костюм для гольфа, от Валентино, пятнадцать тысяч долларов. Стуруа Муруа напрочь забыл, что еще совсем короткое пространство-время назад он ходил вовсе без штанов, в одних символических стрингах из плетеного пальмового волокна. Забыл он и про то, как оказался в горящем камине, кто его засунул туда и почему столь стремительно, энергичным кубарем, выкатился он оттуда. Вспомнил он лишь про то, что является одним из самых богатых одесских грузинских евреев в Америке и что состояние его зашкаливает за восемь триллионов долларов.
Утро этого дня он начал с того, что вместо пешей прогулки по парку решил размяться на гольф-поле и один, без сопровождения, самостоятельно поехал туда на электрокаре. Зайдя в экипировочную, увидел тренера Джимми Кима, который стоял в выжидательной позе, с обычной своей приятной улыбкой на чисто обритых устах. Когда на поле тренер установил на кюветку мяч, Стуруа Муруа замахнулся клюшкой, нанес удар — и в то же мгновение все прежнее исчезло из его головы. Пришел в себя он только после того, как выкатился через голову из камина и растянулся на полу, с дымящимися на колене брюками. Что-то такое смутное и маленькое брезжило перед его носом на этом буковом полу — какой-то тростниковый вязаный остров на малиново-моренговой затянутой ряской воде, тростниковые же хижины с остроконечными крышами. Вдруг среди этих лилипутских хижин на полу забегали сами лилипуты, все голые, с торчащими рогульками на пенисах, стало страшно — и только теперь Стуруа Муруа окончательно пришел в себя, поднялся с полу и пошел в свою комнату переодеваться. И вот, когда он снял прогоревшие брюки гольф-костюма, то обнаружил, что его пенис аккуратно отрезан под самый корешок, и открытая круглая рана с маленькой дырочкой посередине была чиста, не кровоточила и не болела.
Поначалу вселенски громадное черное отчаяние охватило Стуруа Муруа. Ему кошмарно представилось, что все его триллионы не могут уравновесить и возместить потерю этих каких-то 50–75 граммов его мяска в том месте, которое мыслилось ему эпицентром всех его радостей. Теперь радостям конец, и он был больше не триллионер, десятый по счету в мировом рейтинге по «Форбсу», но что-то вроде того надкушенного им в десятилетнем возрасте, на одесском прогулочном судне, жареного пирожка за пять копеек и выброшенного за перила в воду. Мелькнул бело-коричневый пирожок в воде, всплыв на одно мгновение, крутнулся на волне и скрылся с глаз долой навеки… Теперь его не вернуть, точно так же, как не найти под спудом вселенского хлама то сморщенное мяско, что было отсечено от него (серпом? хирургическим ланцетом? малайским ножом криссом?) — каким-то жутким свирепым врагом из другого, параллельного, мира. И триллионер второй раз потерял сознание и в этом состоянии был найден в комнате тренером по теннису Ким Джимом и перенесен на диван. Очнувшись под нашатырем и открыв глаза, Стуруа Муруа увидел близко от себя внимательные узкие, острые глаза инструктора и понял, что тот также является проницательным прозорливцем и все знает про отрезанный пенис хозяина.
— Что произошло там, на гольф-поле, Джимми? — спросил Стуруа Муруа.
— Да вы просто такой сильный удар сделали, что вместе с клюшкой улетели вслед за мячом и потом по высокой траектории упали в каминную трубу, — ответил Ким Джим, серьезно, заботливо глядя непонятными корейскими глазами на шефа.
— Оставь, Джимми, свои бредни. Разве такое возможно, дурачок?
— Как хотите, мистер Стуруа Муруа, верьте мне, не верьте, но я видел все это и прибежал сюда вслед за вашим улетом, чтобы искать вас в доме.
— А не видел ли ты каких-нибудь голых желто-коричневых людей с костяными ножами в руках?
— Не видел. Я видел фазанов, как они перебегали через поле.
— Ах, при чем тут фазаны! Я попал в беду, Джимми. В такую большую беду, что никто и ничто не может меня спасти.
— Что у вас там? Покажите, — сдержанно произнес Ким Джин.
И Стуруа Муруа показал.
— Да что вы, мистер Стуруа Муруа, успокойтесь! — воскликнул инструктор. — Теперь такое очень легко пришивается. Будет еще длиннее, чем раньше, если только захотите.
— Ты знаешь? Ты уверен, Джимми, приятель?
— На все сто процентов, мистер Стуруа Муруа. И не очень дорого стоит.
— Ну тогда все в порядке, — сказал триллионер и только тут вспомнил, сколько у него денег. — Вай, вай, а я думал, что мне канесс пришел, шоб вам повылазило! — воскликнул он по-русски, но с грузинским акцентом и одесским выговором.
Итак, мгновенное подозрение, — что пятьдесят-семьдесят граммов сморщенного мяска могли стоить дороже восьми триллионов долларов, вспыхнувшее в голове американского богача, грузинского еврея из Одессы, оказалось бредовым и чуть не убило его на месте. Но вселенский порядок устоял, равновесие установилось на космических весах. И тогда у прозорливца Стуруа Муруа, он же и горбоносый голый вождь индейцев, стало так смутно и тесно на сердце, что он почесал левую сторону груди, засунув руку под шелковую рубашку, и затем этой же рукой покрутил туда и сюда елдорайную рогульку. Оказывалось, ничто во вселенной не имело денежной цены, будь то хер собачий или пенис миллиардера, и миллиарды не могли пояснить кому бы то ни было, что такое радости рая.
