Однажды я шел по высокому берегу Протвы мимо монастыря Покрова Божьей Матери, расположенного на окраине города Боровска, и встретил на узкой вьющейся тропинке, сбегающей вниз к реке, чудесного отрока с очень светлыми, почти белыми, длинными волосами до плеч и синими прозрачными очами, величиною с чайную плошку каждое око. Пораженный необычайной красотою отрока, я невольно остановился, — остановился и он. Мы оба молча смотрели друг на друга, и вдруг я словно прозрел. Он состоял, видимо, из материального состава намного более разреженного и прозрачного, нежели я, — сквозь него можно было увидеть излучину реки и темные кусты ракит, склоненных к самой воде. Был уже век двадцать первый от Р. Х. на Земле, и я знал, что люди прошлого не потеряли свой духовный состав и, пройдя через смерть, отбросили тленное тело, чтобы обрести нетленное, которое было разреженнее и легче прежнего в миллион раз.
— Кто ты, мальчик, как звали тебя и почему ты шел по этой дороге? — спрашивал я, еще не догадываясь, что смог вновь вернуться в одну из своих жизней и разгуливать по ней вдоль и поперек.
— Я Саша Циолковский, я шел по своей дороге. Я любил гулять за городом. А вы кем были и почему спрашивали мое имя?
— По той дорожке я шел писателем Акимом, а позже я узнал о тебе, что ты стал учителем, сдав экзамены на должность экстерном, так же как и твой отец, Константин Эдуардович. И хотя мы были из разных измерений, но между мною и тобою, Александр, ничего взаимнопротивопоказанного не значилось. Поэтому давно имел сказать тебе следующее. Твой отец явился гением среди людей, но ты бы лучше ему не верил. Он был ничуть не сильнее тебя, и он вовсе не забрал на себя, гения, все, не оставив своим сыновьям — Ивану, Игнатию, тебе, Александр, и младенцу Леонтию ни одного шанса из ста возможных. Когда начался экспериментальный период жизни на земле, он должен был охватить все возможные виды страданий и смертей — как для людей, так и для животных тварей. Никто не был обделен страданиями и смертями, ни животные, ни люди, ни гении среди них. И когда Александр Циолковский прилаживал веревку к балке сарая и засовывал голову в петлю, то был не прав в своих соображениях о том, что не дано было ему ни единого шанса. В тридцать семь лет, в «возрасте гения», он торопливо шагнул с табуретки в бездну, которая перед тем пристально вглядывалась ему в глаза. Из этой бездны он вновь выступил на белый свет земного существования путешественником Александром Конюшковским, который на двухвесельной лодке обогнул земной шар и тем стал не менее знаменит, чем его гениальный отец Константин Циолковский.
Предсказав отроку с белыми волосами его судьбу в последующем рождении, я не имел в виду предостеречь его от суицида в предыдущем, ибо самовозгонку земных судеб к смерти отважных, но несчастных человеков Мира Мары нельзя было видоизменить или приостановить. Иногда вовеки неповторимый и единственный в вечности человеческий экземпляр не мог вынести своей ничтожности, безответности и бесконвойности в космическом пространстве и предпочитал суицид мерзляковскому существованию до конца своих дней. Александр Константинович Циолковский экстерном сдал экзамен на учителя и, получив место в высшем реальном училище, почувствовал нежелание продолжать бессмысленно тяжелую жизнь заурядного сына русского гения.
Моя встреча с Сашей Циолковским на глиняной тропе, сбегающей с высокого берега к реке, явилась случайным пересечением судеб двух существ из разных измерений. Я, Аким, знал о том, что он покончил с собой. Александр же Циолковский ничего не знал обо мне. Но он таки обрел судьбу гения, умерев в 37 лет, затем возродившись морепроходцем Конюшковским. А у меня в этом «возрасте гения» только лишь появилась первая книжка «Голубой остров». Я хотел услышать от Саши Циолковского, синеглазого отрока, который был для меня прозрачнее утреннего тумана, сумел ли он простить самого себя, и отца своего, и Вершителя Мира, и меня, грешного автора этой книги, и все человечество за тот эксперимент, который мы учинили над ним и над самими собой, назвав это жизнью на Земле. Но не успел я задать свой вопрос, как лучи наших судеб разошлись с места их пересечения в Гвантирее, газовое облачко земных воспоминаний угасло, и я вновь оказался в одиноком полете неизвестно куда и, главное, неизвестно зачем.
Всему этому предшествовала Темнота, куда еще не успел прийти свет, и это было лоном для жизни. Я не зачал еще себя в этом лоне, уже изначально не ожидал прихода света. Понятие самого себя еще отсутствовало во мне. Не осемененная ни единым проблеском света, Темнота была родиной всех нас, названных тварями вселенной. Но никто из нас, тварей, не желал сотворения себя, мы были сотворены вероломно, потому что брызнул откуда-то спермообразный луч творения в блаженную темноту, которого еще никогда не касался свет. Никогда — это означало нигде.
Зухра увидела этот световой фонтан, когда в темноте юрты Алмас добрался до ее лона, которое она оставила в обнажении, широко раскинув свои жаркие, маслом растекающиеся ноги. И вот, когда Алмас, видоизмененный в ее закрытых глазах, ставший пушистым тугим зверем с единственным гладким рогом, — когда Алмас вошел в нее бесконечным единорогом, и брызнул вверх этот ослепительный фонтан, — Зухра наверняка поняла, что у нее родится ребенок, сын. Через двести лет один из его потомков стал в капиталистической республике Казахстан миллиардером, а сын этого миллиардера, Елеу, погиб в автомобильной катастрофе на Шимкентской трассе. Душа его была перенесена и вселена в тело марокканского принца Искандера Хасани, которое было телепортировано в Даккар к моменту вселения в него души погибшего Элеу. Он же осознал себя при воскресении как потомок индийского короля в Пенджабе, под именем Ашок. После унаследования полумиллиарда английских фунтов Ашок бросил высокую дипломатическую службу в Англии и отправился вместе с молодою женой Ванитой на лайнере «Куин Мэри-3» в кругосветное путешествие.
Однажды в роскошной каюте первого класса, которую занимали супруги, проснулась и полетела откуда ни взявшаяся зеленая муха чудовищного размера. Ванита увидела ее и закричала умирающим голосом, который был услышан в полудреме императорским пингвином в Антарктиде, мимо которой проплывала «Куин Мэри-3». Этот пигнвин, по имени Мыстолом, как раз спрыгнул со льдины в воду, жаждая охоты на мелких кальмаров, коих неизмеримая и неисчислимая густая туча как раз подплыла к ледяному припаю шельфа Земли Королевы Мод. В то же мгновение, как Мыстолом погрузился в воду и вытянулся, словно стрела, на него обрушился не замеченный этим пингвином громадный морской лев Троханов и смял шею пингвинью в своей грубой пасти.
В это мгновение и услышал Мыстолом отчаянный вопль индийской красавицы, увидевшей летавшую над столом громадную зеленую муху. Зайдясь в вопле, Ванита, однако, краем сознания удивлялась тому, до чего же окрас мухи был схож с зеленым оперением деревенского петуха по кличке Брамапутра, которого девочка Ванита и боялась, и любила, и с замиранием сердца подступала к нему с чашечкой кукурузных зерен. Прибежали в каюту и стюард, и муж Ашок, потомок королей, и начали с полотенцами в руках гоняться за мухой. Но вдруг она затерялась под огромным, на весь потолок, колпаком светильника, найдя маленький лаз и протиснувшись туда с особенно зловещим, невыносимым, словно издевательским, громким зудением — и вдруг смолкла. Безутешна была изнеженная Ванита, ибо сочла, что эта зеленая муха не что иное, как месть петуха Брамапутры. Который однажды так сильно клюнул девочку по руке, когда она протягивала ему чашку с кукурузой, что пошла кровь, и дерзкого петуха родители ее приказали вон удалить со двора, и слуги навсегда унесли куда-то Брамапутру. Теперь он явился, считала Ванита, в виде зеленой мухи, чтобы рассчитаться с нею за свою обиду и раннюю погибель. Ванита была в отчаянии, и Ашок с необычайной нежностью и виноватостью в голосе спрашивал у нее, гладя ее по блестящим темно-гнедым волосам:
