— Я была монахинею, девицей ушла в монастырь вопреки воле отца. Был мне голос на то. Моего отца звали Александром Александровичем, и всех старших сыновей в нашем роду называли Александрами. Ваш сын был студентом. На каникулах приезжал из Москвы в Боровск, и мы сходились тайно. Мы оба пережили смертный грех — и ваш сын покончил с собой, принял яд, а я потом бросилась в омут. Но это мне не помогло, я не смогла его забыть и после смерти. Теперь я лечу рядом с вами, Константин Эдуардович, и понимаю посмертно, что кроме самоубийства, на что толкнул враг человеческий, не было на нас никакого греха. Ибо райское блаженство, что испытали мы при свиданиях, в нашей грошовой разовой жизни, никак не могло быть грехом! Я настроила луч своего полета на «Циолковского» и оказалась здесь. Где, в каком измерении мирового пространства мы сейчас, при нашем с вами лучистом состоянии? И как называется пространство, по которому мы летим?
— pAy.
— Что это значит, Константин Эдуардович?
— Это значит — РАЙ, если читать латинскими буквами. В бытность свою сырым биологическим Константином Циолковским на земле я однажды вышел на балкон и увидел это слово, составленное из облаков в небе, со стороны заката. Случилось такое 31 мая 1928 года, вечером, часов в 8. Слово было довольно пошлое, но что делать: бери, что дают. Начертано было слово облаками — почему-то с заглавной буквой А посередине, прописными по краям. Это посланное мне видение я понял так: после смерти конец всем нашим мукам, то есть то, что я доказывал в «Монизме». Была такая книжка, написанная мной на Земле, еще до того, как перейти мне в лучистое состояние. В книге я говорил о том, что все вообразимое и все действительное мироздание есть сплошной, нескончаемый, безостановочный, неизменный, безупречный, радостный, веселый, смешливый, загадочно подмигивающий, наполненный счастьем вселенского бытия — pAy. рАй.
— Выходит, его не надо искать — он повсюду?
— И на все времена.
— Так чего же надо было двум вашим сыновьям, которые покончили с собой, не вынеся больше жизни? Если была, оказывается, всеобщая космическая глыба этого — «пАй-рАй». Или вашим детям хотелось скорее оказаться там?
— Сыновья мои были слишком малы, поэтому быстро сошли на ноль.
— Но ведь и они летят где-нибудь в других мирах? Они также перешли в лучистое состояние?
— Разумеется. Как и все.
— Значит, все оказались после смерти в раю?
— Все.
— И убийцы, и самоубийцы?
— Да. Стройные и кривые. Умные и дураки. Красивые и уроды. Гении и злодеи. Счастливые и несчастливые. Словом, действительно все.
— А вы были счастливы на Земле, Константин Эдуардович?
— Я на Земле был гением среди людей. В этом случае человеческое счастье не предполагалось.
— А я была обычная грешница. Но счастье я узнала с вашим сыном, до его смерти, которого вы так жалели и презирали в жизни. И он радости рая испытал со мной, я смогла их дать ему, а не вы.
— Но я не искал этих радостей ни для себя, ни для семьи. Этого не надо было искать! Радостями рая был наполнен весь Рай Вселенной, а страдания и боли общие человеческие за весь путь их эволюции — это пятнышко единственной пылинки на белоснежном поле. Разве можно было говорить из-за одной этой черной пылинки, что снежное поле черное?
— Нет, нельзя было так говорить, ибо это было бы неправдой, Константин Эдуардович. Но черные пятнышки страдания этой «одной» пылинки, притом что на всем громадном белом снежном поле вообще нет страдания, а есть одно сплошное райское счастье, — страдания «одной» пылинки перекрывают своей весомостью бесчувственное, замороженное, стерильное, ослепительно-белое веселье и райскую радость Всеединой Вселенной.
— Но пылинка со всеми своими страданиями столь мала, что по математическому закону бесконечно малая величина обречена на мгновенное и окончательное исчезновение.
— Поэтому, наверное, два ваших сына покончили с собой. Теперь вспомнили их, Константин Эдуардович?
— Нет, не вспомнил. Забыл напрочь. Моя материальная сырая человеческая жизнь была столь мала и ничтожна, так бедна и нелепа, что я не запомнил хорошенько, были у меня сыновья или нет. Да это было вовсе не важно, потому как всякие семейные детали жизни были еще мельче, и они также стремительно тяготели к исчезновению в нуль — сразу же в момент возникновения. Поэтому ошибся тот, кто написал эту книгу и самопроизвольно провозгласил себя моим учеником. Это он приводил на ее страницах мои слова, которых я не произносил. Он по узости своей мысли, милая сударыня, не понял теории всеобщей радости живой единой вселенной. Впрочем, и сам автор сей книги, Аким, был так мал, что, не успев написать ее, исчез в небытии монизма.
— Так и произошло, разумеется. Аким сам превратился в летящий по космосу беззвучный луч. И он также убедился, когда умирал на земле, что избавился от всех страданий. И сверкающий, летящий по космическому пространству лучик его неповторимой судьбы не раз пересекался с нашими с вами лучами-судьбами. Так что теперь он, улетевший бог весть куда, уносил с собой в вечность ясное и полноценное понимание вашего «Монизма».
— Тогда исполать ему, блуждавшему среди звезд, который всегда находил радости рая лишь после того, как заканчивал очередную штуку своего существования.
— А где он был сейчас, Константин Эдуардович?
— Не знал я этого никогда. То есть везде. А зачем вам надо было знать? Ведь вы искали, кажется, настройку на луч одного из моих сыновей.
— Да. Но я забыла в прошлой вечности имя того вашего сына, из-за которого в земной жизни, будучи монахинею, соблазнилась на грех с ним, а после кинулась в омут головой. Его имя знал Аким, ваш последователь и ученик, однако, чтобы мне узнать это имя, надо было пересечься еще в той вечности с Акимом. Иначе, он снова перескочил в другую вечность, как делал уже много раз, и мне было не догнать его никогда, то есть нигде, ни в одном из параллельных миров.
— Ну и зачем вам нужен был этот неосновательный Аким во всех этих мирах?
— Он знал имя того из двух ваших сыновей, покончивших с собой, который был для меня на земле милее самого Господа Бога.
— Так что вам в имени моего жалкого сына?
— Куда я лечу, Константин Эдуардович, куда летите вы? Мы же не знаем. У нас нет глаголов будущего времени. Мы никого не любили, нас никто не любил — нас заталкивали в смертельные объятия биологической любви. И когда она душила до конца своих жертв, — нам, вырвавшимся через смерть из ее объятий и улетевшим в космос, ничего не оставалось, кроме имени любимого существа.
— Снова спрашиваю, сударыня: что было вам в имени моего и вашего любимого существа в земном мире? Ведь его нет с нами уже пару вечностей.
— Потому, Константин Эдуардович, что ничего другого, более дорогого, кроме имени, нам не оставалось во всех наших вечностях.
— Здесь наши дороги, сударыня, резко расходятся в разные стороны. Я-то перешел в лучистое состояние с мыслью, что оставил там, в гнезде человечества, не какие-то дорогие нам жалкие имена, а живые воздушные корни самых великих идей, какие только приходили в голову землян. Оставил формулу для ракетного двигателя, способного оторвать человека от Земли. Полагаю, этого достаточно. Светлого пути, сударыня!
