Жила в переулке Александра Невского, в Москве, недалеко от Белорусского вокзала, дочь писателя Акима, и он там был, чай с медом пил, по усам текло, в рот ни капли не попало. А мед был хороший, между прочим, душистый первоцветный мед Мещерского края, где дочь Акима росла в продолжение пятнадцати лет, по нескольку сантиметров каждым летом, с июня месяца по август. Это были лучшие для нее времена года на этом свете, еще задолго до 11 сентября, когда все женские надежды на счастье еще сбывались, потому что живы были два великана-небоскреба в Нью-Йорке, Свинги и Джеби, которые надежно авторизовали все мужское успешное начало на радость всех девушек и молодых женщин репродуктивного возраста. Девушки и молодые женщины спали и видели во сне, как два брата-близнеца, Свинги и Джеби, по ночам тихонько боксировали, подражая супербоксерам-братьям Леону и Майклу Спинксам.
Женщинам от начала творения хотелось иметь одного мужа и двух сыновей, не менее — тогда эти трое мужчин и были для женщины единая плоть с нею. Во вселенной человечества на земле каждой женщине хотелось иметь тройную защиту от Хайло Бруто, и каждая женщина имела ее вплоть до 11 сентября 2001 года. Свинги и Джеби, провалившись в антимир, при гуле вселенской катастрофы, в клубах дыма, пыли и обломков одной из самых ошибочных цивилизаций человечества (ошибка была грубее даже, чем у Атлантиды), названной древними греками Ойкуменой, — два исчезнувших образа самой успешной мужественности, Джеби и Свинги, своим исчезновением убили в каждой женщине веру, надежду и любовь тройной мужской защиты, и отныне женщина не хотела ни мужа, ни сына, ни двух сыновей сразу.
У Акима была в Италии, в городе Триесте, подруга, которая не то чтобы мужа или сыновей — но даже и отца-мужчину не имела и жила на берегу лишь в те минуты, когда из гавани в открытое море выходили большие толстые корабли и прощально гудели ей могучими толстыми голосами. Итальянскую подругу Акима никто в Триесте не видел, кроме него самого, и он, тогда еще художник, в каждую встречу успевал сделать с нее один портрет и оставлял ей немного долларов. Пройдя через много оборотов земли вокруг солнца, подруга постепенно перестала появляться на берегу гавани Триеста, и большие громоздкие корабли больше не могли увидеть ее, да и сам Аким перестал бывать в Триесте.
Подругу Акима звали Александрой Белоконь, она же Марта Гуттингс, супруга миллиардера Авессаллома Гуттингса, который отправил ее с большим чемоданом долларов на Филиппины к чудодейственным хирургам-хилерам (не киллерам), которые бескровно покопались в ее внутренностях голыми пальцами (операция Усама-12), вытащили из желудка какой-то кровавый ошметок, назвав его Загной, затем шлепнули Марту (Александру) по впалому животу маленькой филиппинской ладошкой и сказали, что она здорова. И как была — голая, тощенькая, словно скелет, без грудей, высохших во время болезни, налысо облезлая, Марта Гуттингс сползла с хирургического стола и, потерянно улыбаясь, побрела вдоль берега лагуны в левую сторону.
Никому не ведомыми путями (да и кому это надо было бы — ведать об этом?) Александра Белоконь оказалась сначала в Париже, встретилась там с Акимом, затем сбежала от него в Триест. Там ее и отыскал Аким, стал приезжать к ней каждый год, меняя то и дело род занятий, и накоротке встречался с Александрой. Однажды холодным ноябрем дул свирепый мистраль с моря, срывая шляпы и шарфы с прохожих, вырывая из рук зонты и унося по воздуху музыкальные инструменты уличных музыкантов из России, зарабатывавших себе на пропитание вдали от родины. Среди них был и постаревший Аким, тогда уже музыкант, отрастивший длинные седые волосы и игравший на барабане. Его большой барабан, для потехи выбранный из самых больших в мире — корейский инструмент под названием Пхук, — подбросило высоко в воздух неудержимым порывом зимнего мистраля, затем швырнуло оземь. И, с грохотом подскакивая и крутясь в воздухе, барабан унесся с площади в ближайший переулок. Барабанщик побежал вслед за улетающим барабаном — с тех пор Акима не видели в итальянском городе Триесте. Но там кое-кто еще долго помнил, как бежал Аким в развевающемся черном плаще, с бушующими вихрями седых волос на голове, протянув вперед руки.
Александра Белоконь, с которой Аким сделал шестнадцать портретов — по одному портрету в год, значит, — в продолжение этих шестнадцати портретов хранила суррогатные веру-надежду-любовь, пока однажды Акима не унес с городской площади холодный ноябрьский мистраль.
Последняя же картина пребывания на земле телесной Александры Белоконь скомпоновалась в тот весенний вечер на обрывах Триеста, когда в полумгле, возле какой-то неухоженной виллы, на входе в полуподвал которой дверка была сорвана и висела косо на одной петле, Александра остановилась, постояла, призадумавшись, ровно одну минуту, затем без оглядки ушла вниз, в темноту полуподвала, уводимая за руку своим ангелом-хранителем. Через эту дверь, висевшую криво и безнадежно не закрывавшуюся, Александра Белоконь обратно уже не выходила никогда, то есть нигде. Громадные толстые корабли, выходя из гавани, печально отсылали в мир без Александры свои прощальные гудки. Улетевший вслед за своим большим барабаном Пхуком, Аким оказался в Корее эпохи Силла, и там он сначала был музыкантом, барабанщиком на торжественных королевских процессиях, затем увлекся рисованием и стал художником, изображавшим исключительно одних тигров, а в преклонные годы стал поэтом и удалился жить в горы Сорак, построил хижину у водопада Бамсе.
В те свои годы, когда Аким был еще художником, у него была молодая пригожая жена Содя, она родила ему двух дочерей, по имени Чундя и Мидя, которые еще в детстве умерли, намного опередив свою матушку. Но, прожив с нею двадцать шесть оборотов земли вокруг солнца, Аким ушел в поэзию, словно в мир иной, и стал поэтом, словно солдатом в этом мире, и оставил свою супругу Содю одну доживать жизнь без него. На прощанье он подарил ей картину, на которой была нарисована морская нерпа, и это оказалось единственное изображение не тигра, но другого животного. На всех остальных сотнях рисунков были сплошь тигры: выходящие из-за скалы, прыгающие с сопки, выпустив когти, прячущиеся в зарослях бамбука, отраженные в воде, пойманные в сети, готовые к нападению и даже плывущие по реке, выставив из воды голову и кончик хвоста. Картина же с морским тюленем была необычной и единственной в творчестве художника. Когда он безвозвратно удалился в поэзию, как в иной мир, жена его Содя через две реинкарнации оказалась в столичном городе Сеуле — и с теми же двумя дочерьми, семи лет и четырех. Держа обеих за руки, она и предстала перед Акимом, который также через две реинкарнации, в новой жизни, стал знаменитым писателем, и ему новая Содя сказала: «Сэнсэй, а ведь мы с вами в прошлой жизни были близки, и это ваши две дочери. Там вы мне подарили картину, на которой была нарисована морская нерпа». Акиму деваться было некуда, отрицать факт своего мистического подарка было невозможно, да и стыдно, — ведь он бросил земную жену молодости своей с двумя детьми, оставив в суровом, голодном для двух брошенных девочек трехмерном пространстве Последних Времен, а сам ушел в плоское пространство двухмерной поэзии. Ведь если бы не было плоской бумаги, на которой записывались самые бешеные шекспировские страсти, не было бы двухмерных Ромео и Джульетты, без тонкого листа бумаги не сохранились бы на пару тысяч оборотов земли вокруг солнца нежные пени и вздохи двух разных поэтов к двум разным девушкам — Лауре и Беатриче.
