— Вы хотите, чтобы я купил ягоды? — спросил я, и голос мой выдал мое волнение.
— Нет, нет! Что вы… — отвечала старушка. — Вы знаменитый гость на Сахалине. Я собрала ягоды и хочу сделать вам подарок.
— Но как вы узнали, что я проеду здесь?
— Об этом было написано в газетах.
— Скажите… Умоляю вас… Ваша девичья фамилия была… — и я назвал особенную для меня, всю жизнь тревожившую и заставляющую сжиматься мое сердце фамилию.
— Нет, нет, — последовал быстрый, спокойный, щадящий меня ответ. — Всю жизнь у меня была одна и та же фамилия, вовсе другая.
С тем она и отошла от меня, оставив в моих руках белое ведерко с душистой голубикой, и вновь скрылась за скалою, темневшей на краю площадки, заставленной несколькими машинами остановившихся на перевале любителей дикой, возбуждавшей невнятное душевное беспокойство природы горного Сахалина.
Вся история моих отчаянно грустных встреч с этой девушкой-женщиной-старушкой — в единой капсуле света — прошла перед моим внутренним взором в то мгновение, когда я семнадцатилетним тонул в море, погружался в мутно-зеленую воду, не имея больше сил шевельнуть руками ради спасения своей молодой жизни. Меня спас пожарник Николай, который сам утонул при моем спасении — то есть во имя Отца и Сына и Духа Святого навсегда ушел в безсмертие… Мое же тело, стало быть, продолжаясь дальше, с семнадцати юных лет, потом, за порогом семидесятилетия, начало все больше уходить в астрал, забывая на земле все свои привязанности и межчеловеческие связи, пока однажды тоже не ушло безвозвратно.
В тот день, когда я не утонул в море, но был спасен Чудотворцем Николаем, мне открылось в мутно-зеленой бездне, что желание быть намного страшнее, чем желание не быть. Ибо первое желание должно было привести к порогу семидесятилетия, за которым могло ожидать забвение всех привязанностей и потеря всех ценностей, что было накоплено за всю нелегкую, как говорится, трудовую жизнь.
Но освобожденный в тот гибельный миг, в семнадцать лет, по воле рока, от всякого желания все эти ценности земные добыть, захватить, загрести, заработать, украсть, унести на горбу (советские несуны), накопить, наколотить, набить карманы, выпросить, выцыганить, выиграть, вымолить, вымогать, выдирать с мясом, выхватывать голыми руками куски мяса из кипящего общественного котла, оприходовать, оспорить в суде, охмурить ближнего, ибо придет дальний и охмурит тебя, обрести с выгодой, окучивать (картошку, удачную сделку), отнять у сироты, оттяпать топором у старухи-процентщицы, присвоить у государства, прищучить, прикупить, приклеиться к Абрамовичу (как бедные чукчи), принять в подарок полуостров Крым, мазнуть по хазе подпольного миллионера (в советское время), шустрить на бирже или на базаре, цедить богатого американского дядюшку, доить голландскую тетушку из древней ганзейской семьи, вдохновлять немолодых бизнесменок в стриптиз-клубе, юродствовать на юру юрисдикции (чудовищно дорогой адвокат), яблоком падать к чужим ногам (Явлинский), — от всего этого я был мгновенно освобожден на одну свою штуку жизни в тот день, когда тонул в море у берегов Сахалина.
Итак, вселенная, в общем-то, не содержала горести и безумия. Смерти не оказалось, как ни вглядывался я, выпучив глаза, в зеленую муть бездны; готовясь умереть, я вдруг обрел блаженное, облегчительное для моей души знание, что смерть есть ложное заблуждение моего слабого разума. К тому же ноги мои, тихо уходившие ко дну, вдруг ощутили холодное, скользкое прикосновение липнувших к телу лент морской капусты, и мгновенно в этом моем слабом разуме возникло еще и другое знание. Я уже прожил столько жизней, и они никуда не делись, и я не утонул на этот раз, а почти спокойно, уверенно задвигал руками и ногами, пошел от бездны головой вверх, выскочил наконец-то из воды. И увидел, как на высоком пенистом гребне волны, подлетавшей ко мне, взмахнула рука Николая и протянулась в мою сторону из другого мира, где была вселенная людей. Она оказалась вся замечательная и радостная, желанная и бесконечно дорогая. А в моем мутно-зеленом космосе, где я был абсолютно один и пускал пузыри в соленой воде, было плохо навсегда, и страх-великан по имени Вобэ прихлопнул меня своей кромешной ладонью.
Так и не понял я, прожив на земле семьдесят с лишним его оборотов вокруг солнца, утонул ли я в тот раз в мутно-зеленом запределье какого-то из неизвестных миров и стал ли более совершенным существом, одухотворенней прежнего в тысячу раз и телесно разреженней в миллион раз. Но за порогом земного семидесятилетия я все еще пускал пузыри в соленой воде, ногами путался в скользких ремнях густорастущей морской капусты. Потом проскочил головою вверх в огромный, светлый голубой мир с голубым заливом, с длинными сине-зелеными грядами береговых сопок, и подо мною тарахтел мотоцикл, и впереди, на его бензобаке, сидела палевая гладкошерстная такса, вцепившись лапками в подстеленный коврик. А чтобы этот коврик не сползал, я привязал его за углы к бензобаку серой веревочкой.
Таксу звали Пьесой, мотоцикл Ганнибалом, коврик назывался Тете, а серую веревочку звали Курцелангом. Итак, мы ехали на мотоцикле Ганнибале куда-то, меж моих рук, протянутых к рулю, сидела, возбужденно вздрагивая всем телом, такса Пьеса, и мы не знали, куда мы едем, и перед нами разворачивался голубой залив с синими береговыми сопками. Это был залив Петра Великого, подернутый едва заметной рябью, ее небесно-серебристая матовость была устлана вдоль дальнего берега зеркально-гладкими длинными полотнищами синего штиля — словно по матовой воде залива протекали ярко-синие блестящие реки. На самой середине залива чернела такая вот закорючка с палочкой, и это была одинокая лодка «Светлана» с одиноким, застывшим на ней рыбаком Александром Брехановым. Я, ехавший на мотоцикле Ганнибале по дороге, вилявшей на обрывистом лукоморье, оставил того, кто ехал на этом Ганнибале, везя перед собою таксу Пьесу, вцепившуюся коготками в коврик Тете, привязанный к бензобаку мотоцикла серой веревочкой Курцелангом. Я предоставил им дальше ехать туда, куда им хотелось, а сам перелетел через пустое широкое пространство залива, неслышно опустился в лодку «Светлану» и слился с Александром Брехановым, одиноким рыбаком посреди залива Петра Великого, на побережье Тихого океана. Ибо между мною и Александром ничего не было, не мешало, не стояло.
Но пока я непринужденно внедрялся в Бреханова, ибо между мной и любым Александром в пределах Ойкумены не было никакого препятствия или отчуждения, — Бреханова-то Александра не оказалось посреди залива Петра Великого — ни его самого, ни лодки «Светланы». Дело в том, что пока я сливался с Александрами и, нечаянно задумавшись, выпал в осадок на Александра Солженицына, лауреата Нобелевской премии, — тотчас переметнулся из рыбачьей моторной лодки «Светланы» в московскую квартиру Александра Исаевича и лег на мягкий кожаный черный диван, заломив руку над головою.
В заливе же Петра Великого между тем блистающая полоса воды под дальней береговой линией намного удлинилась и стала совершенно ровной, словно неимоверная многокилометровая стальная линейка. Александр Исаевич Солженицын подумал, лежа на черном диване, что хорошо было бы после всего того плохого, выпавшего на его долю, ему смертный вздох принять на этом же диване, в своем неуютном, но ставшем привычным кабинете. Впрочем, на подобную фантазию мог пуститься не сам Солженицын, а подумавший о нем рыболов-любитель Александр Бреханов, который когда-то встречал во Владивостоке возвращавшегося из Америки диссидента всея Руси Александра Солженицына, потом вдруг внезапно исчез вместе со своей лодкой «Светланой» с широкой серо-голубой поверхности залива Петра Великого.
