— что в имени твоем?
— Ну хотя бы ради отчества для тобой рожденных деточек.
— моим деточкам я имя дал: ку-ку — всем четырем.
— Ку-ку? Кукушка ты, значит?
— куку.
— Давно не виделся с тобою, Александр. Ты сильно изменился.
— зачем же врать, аким? Не ведал ты про образ мой вплоть до того мгновения, как футуризм тебе явился.
— Но это не вранье… Вернее — все вранье. Нет «невранья» во всем, что обозначено словами, мой Трифоныч любезный…
— вот видишь, а ты без прописных не можешь даже скликать воронье…
— Ворона каркнула во все воронье горло. Да. Звали ее Риммой. Сыр выпал… Ты прав. Кусочек сыра звали Эдди. Ну да Бог с ними, с воронами, враньем, с сырами… В одно мгновенье мое дыхание сперло. Но как быть нам со словом Бог? Ужель не с прописной ты это слово написать бы мог?
— конечно! Перед ВПВП я слово бог писал уже не с главной буквы. и буква «б», как завиточек букли, дрожала в этом слове, словно хвост овечий.
— Тебе гордиться нечем. Тогда, перед Армагеддоном, все ждали светопреставленья без надежды, без страха перед Богом, перед Его законом.
— какой там страх перед всевышним богом, когда земля горела под ногами, а после воды хлынули на города и веси, ВПВП разлился под порогом.
— И Бог оставил нас: в Америке, Европе…
— в китае, индии, австралии и севастополе, в самтредиа, эльтоне, в майкопе, баскунчаке.
— Москва была окружена пожарами.
— дым, гарь, завеса инфернальная пред башнями кремля.
— Срединная Россия задымилась, как татарами ордынскими казнимая в огне Рязанская земля. Сквозь дым багровый солнца шар светился, окружен протуберанцами.
— всем русским людям стало ясно: се явился от стен иерусалимских злой армагеддон. теперь ужо начнутся пляски с танцами!
— Не только русским, Трифоныч, но и французам, немцам, полякам и испанцам, и венграм, и голландцам, — всем европейцам объявлен был сухой закон на пианственное зелье — жизнь.
— держись! не дрогни перед богом, умная европа! сумей преодолеть тобой же сочиненный страх всемирного потопа и огненной погибели земли — от астероида, от солнечного взрыва, от радиоактивного валяния в пыли, космического мусора. а где-то там вдали, за дымной пеленой лесных пожаров, за линией фронтов армагеддонских, нам был обещан рай тысячелетний даром — для тех, что уцелеют после триллионнотонных ударов астероидов, комет, залитые двумя всемирными потопами.
— Ну что, потопали? А, Трифоныч?
— потопали-с. мы видели с тобой мгновенье упоительной свободы — апокалипси-с. Но это было уже после нашей гибели. саму же нашу гибель мы с тобой не видели-с, потому как всю ее проспали-сис. лицом к лицу лица не увидать, в свободе быть — так век свободы не видать. тысячелетье царства божия с тобой мы также, кажется, проспали-сис и казней казнь — смерть вторую князя тьмы мы также прозевали-сис. так что же нам осталось в развлеченье перед ВПВП?
Мы шли с Трифонычем сначала по Европе, сминая ногами былые пространства Польши и Болгарии, перед глазами нашими промелькнула Адриатика, затем была недолгая прогулка по Италии, по ее длинному голенищу к Альпам, проскочили Пиренеи Испанские, Португальские, вышли на альпийские луга, там отдохнули, раскинувшись на траве среди цветов, задумчиво глядя в небо и прикусив белый эдельвейс в уголке губ.
А когда я приподнялся с земли и, отбросив цветочек, оглянулся вокруг, то нигде не увидел Акима, а был на альпийском лугу один я, Александр Трифоныч Кувалда. Но Кувалда мне наскучил, ибо стал занудно вспоминать брошенных где-то посреди Эфирного Острова двух жен и четырех детей. И когда отброшенный гранью друзы горного хрусталя луч солнца бросил свой сверкающий взгляд со скалы прямо мне в зрачок и показал неожиданно открывшийся для меня путь ухода из мира гравитации, я с великой радостью предвкушения невиданных утех, потех и приключений направился по сему новоявленному пути.
Светомир, открывавшийся мне по мере погружения в него, был подробно наполнен такими же, как и я, лучистыми существами, похожими на органические существа гравитационного мира. Жизненного пространства для каждого из них вполне достало в пределах их лучезарных интересов, ибо пространство Светомира не имело протяженности и не подверглось измерению. Свет был жизнью в этом мире, жизнь же была нематериальна, а лишь отражена светом и перешла в лучистое состояние, а лучи жизни распространялись во всех направлениях и беспрепятственно занимали любое пространство в бесконечной вселенной и принимали любой вид, состояние, настроение, аккумуляцию, суверенность и характер психизма космоса.
Главным в характере этого светового мира было его веселье, радостная шутливость всех вспышек живых огоньков — в галактических островах, в глазах отчаянных звездных серфингистов, плясавших на волнах антигравитации около воронок черных дыр. В змейках отражений береговых фонарей на черной фиолетовой воде рыбачьей гавани. В фантастической небесной флотилии бумажных шариков-фонариков, запущенных ночью студентами звездных колледжей 1-й ступени в день окончания первого курса.
Рядом с огоньками воздушных шариков-фонариков пролетали, таинственно и непонятно посверкивая огромными лучистыми глазами, ангелы-хранители световой молодежи. Каждый из ангелов бережно вел, прикрывая ладонями, охранял от случайностей воздушный шарик своего подопечного студента, который трепетными светящимися руками выпустил вверх, в небо, им самим изготовленный воздухоплавательный аппарат из легкого пластичного материала юной радости, с маленькой горелкой детской надежды. Ибо студенты первого курса звездных колледжей были еще детьми, с сердцами из совсем еще молодого звездного материала, не знающего ни малейшего поражения от внешних сил кромешного космоса, в котором прятались громадные, угловатые, темные, не отражающие свет космические чудовища и химеры. От них-то и уберегали ангелы света воздушные шарики своих юных подопечных.
Отмерцал в ночном кусочке вечности праздник воздушных шариков, что проплыли в густой фиолетовой черной мгле небольшими эскадрильями наземных инопланетян, порой высоко подскакивая, обгоняя один другого, — вдруг какой-нибудь шар-инопланетянин одиноко взмывал вертикально вверх и дематериализовывался в черном фиолете ночи, и это было грустно, ибо означало, что чью-то юную душу ее ангел-хранитель унес в небеса.
Пронизав эту ночь насквозь и влетев в новое утро иного мира, я был приветливо встречен первым лучом проклюнувшегося над горизонтом неизвестной планеты светила (не Солнце ли это? — мелькнуло у меня в голове). И я увидел самого себя, идущего по дороге на восток Солнца (так и стал привычно называть звезду-светило в этом мире светозарных сущностей), и все встречное на этой планете, на этой дороге не было плотным, материальным, а световым и невесомым, — не материальным, но лишь видимым; не физическим, но идеальным, метафизическим.
Мое путешествие в лучистом состоянии в мире таких же, как и я сам, лучевиков мало чем отличалось от тех путешествий на земле, которые я совершал сквозь человечество миллионы раз. Пройдя через всю эволюцию, которую мне положено было пройти на земле, я перешел, наконец, в лучистое состояние, нашел путь в мир лучевиков через отраженный кристаллом горного хрусталя солнечный луч — и попал в хижину каталонских бедняков, Эстебана и Розалинды, которых сожгли, вместе с их бревенчатой хижиной, солдаты испанского короля Филиппа IV. И теперь, в царстве световиков и лучезарников, Эстебан и Розалинда были так же бедны, как всю свою секунду жизни на земле, и Розалинда никак не могла доесть темно-красную пармскую ветчину, которую добыл где-то на большой дороге рыцарь удачи Эстебан и принес своей милашке жене.
