Когда Юрий и Александра с двух разных сторон обогнули ротонду станции метро — они не увидели друг друга. И каждый из них не стал дожидаться, когда появится его, может быть, единственно верный спутник на всю единственную дорогу в жизни, до последующей смерти, — и сразу вошел в пружинившую тяжелую дверь с табличкой «Вход» и одиноко спустился в подземку. Метро только что открылось, и с двух сторон подошли первые поезда, на которых и разъехались Александра и Юрий по своим судьбам. Оба не захотели пойти вместе одной дорогою Ла.
Саша Белоконь поскакала вскоре по европейскому автобану, переехав вместе с родителями сначала в Германию, затем во Францию, в Париж. В Германии, получая паспорт, она переменила свое имя Александра на Марту, а в Париже в салоне на Монпарнасе познакомилась с американцем Авессаломом Гуттингсом, банкиром, тенденциозным к изобразительному искусству.
Юрий же Ликстно стал художником-телепатистом, уникальным в своем роде, который писал картины не по своему воображению, а по чужому. Чтобы писать свои акварели или маслом, Юрию Ликстно нужны были другие живописцы, доноры или медиумы, от которых или через которых приходили к нему телепатические внушения концептуальной живописи. Ему надо было постоянно и много общаться с другими живописцами, чтобы выпивать из них, словно вампиру, те еще зыбкие, качающиеся в пространстве нематериальные образы, что свели бы авторов с ума, если бы не осуществились в красках — или если бы не оказались выпиты такими же вампирами из художественной богемы, как Юрий Ликстно. Итак, Ла-система, генерировавшая любовь, какою бы она ни была, создала и духовный вампиризм, когда любовная кровь выпивалась партнером, равно как и творческая кровь. Увы, Юрий Ликстно был вампир.
У него существовал дядя по материнской линии, Александр Бронски, который в ту еще эпоху, когда в искусстве и литературе превалировали богемные вампиры, быстро сколотил состояние на произведениях конструктивной инсталляции и с хорошими деньгами переехал на один из островов Таиланда, и там открыл отель для богатых туристов. К нему и приезжал на отдых Юрий Ликстно, уставший от телепатического вампиризма, когда из неисповедимых глубин и далей налетел цунами Тихон, чудовище и вселенский бандит, который вначале втянул в себя всю воду от берега, на мили обнажив морское дно, а потом выплюнул на нее волну высотою в тридцать метров, и все на своем пути порушил, и всех утопил.
Тихон в тот раз налетал дважды, в невероятной высоте своей злобы против всего живого. И когда он второй волной гнал мусор жизни по уже разрушенному пространству обезображенного, испуганного берега, Юрий Ликстно, стоявший на балконе пятого этажа отеля «Бронски», видел под ногами, на два метра ниже себя, пропиравший мимо, словно гигантский состав железнодорожного поезда, донельзя захламленный обломками жизни поток цунами. Этот фирменный поезд смерти «Тихон» проносил на себе кроме обломков и крошева строительного барахла крыши, превратившиеся в потерпевшие крушение корабли, цельные деревянные бунгало, в которых плавали их утонувшие жильцы, наталкиваясь друг на друга. Иные двигались в потоке нажравшегося Тихона, высунувшись наполовину из окна или лежа в воде вниз лицом на пороге своего с любовью выстроенного дома. (О, люди копили деньги и строили, строили себе дома, — будто собирались не умирать быстро, а жить долго.) И тут произошла эта встреча: Юрий Ликстно тридцати лет, турист из России, с балкона увидел в окно близко проплывавшего мимо бунгало сидевшую на шкафу скорчившуюся женщину — туристку из Америки, двадцати восьми лет. Он узнал в ней Сашу Белоконь, свой эротический транс из мира Ла, который тогда еще был доступен двадцатилетнему Юрию.
Юрий и Александра обменялись последними понимающими прощальными взглядами, на мгновенье встретившись глазами, затем засоренная хламом, почти невидимая под мусором вода протащила мимо на плаву движущееся бунгало — и Юрий навсегда утратил свою единственную любовь в гравитационном мире. Саша была оставлена на земле после отхлынувшей воды ночного цунами Тихона, который сдох в конце концов, обессилев, еще до наступления утра. Александру же вскоре ожидали Загна и филиппинские врачи, и бескровная операция хилеров под именем Усама-12.
Итак, между мной и Александрой Белоконь ничего не было, поэтому мы с ней спокойно гуляли возле Эйфелевой башни в толпе туристов всего мира, и к нам подошел чернокожий парень Ален и протянул неприличную игрушку по имени Сепа. То был такой же черноликий резиновый негр, как и человеческий настоящий, танзаниец Ален. Неприличие игрушки Сепы состояло в том, что когда Ален нажал на воздушный резервуарчик сзади Сепы, у него спереди выскочил чудовищного размера потешный фаллос из тончайшей резины.
Александра-Марта еще не встретилась на Монпарнасе со своим мужем в Futurum, миллиардером Авессаломом Гуттингсом, она оказалась в Париже вместе с родителями, отец ее был инженером по устройству и эксплуатации городских фонтанов, и ей тогда было 20 лет.
Мне же было 40 лет, и я тогда уже получил международную известность как писатель Аким, был приглашен в Париж, чтобы прочитать в Сорбонне лекцию о своем творчестве, и две недели прожил в Латинском квартале, совсем рядом с площадью Сен-Мишель. Меня поселили в маленькую средневековую квартиру с черными деревянными балками, с полосатыми маркизами на окнах. Я был еще в неведении, что именно в эти дни в Париже решался вопрос, допустить в конце концов меня в мир Ла или оставить и на эту жизнь в гравитационном мире. Не знал я и того, каково было решение моих судей, Кто бы Они ни были, как не знал и того, почему так больно у меня в душе, хотя я находился в Париже, жил в Латинском квартале, ходил в Лувр, гулял по набережной Сены, заходил на остров Ситэ, подолгу простаивал на мостике у Собора Парижской Богоматери — и так далее. Эта одна штука жизни, которая досталась мне, оказалась невероятно грустной.
Мы с Александрой познакомились самым банальным образом, возле Эйфелевой башни, и я не узнал в ней Серебряную Тосико, которая на Канарах поджарила меня и съела в большой веселой компании своих соплеменников. Та живость и чувство глубокого удовлетворения, с которым двадцатилетняя девушка смотрела на меня, сорокалетнего, могли быть объяснены только тем, что пять тысяч лет тому долой она отдалась мне с удовольствием, упираясь руками в чешуйчатый ствол канарской реликтовой сосны, а потом мы после любви съели убитого брошенным мной камнем Ондаром горного козла Берендея, поджарили его на костре Александре, тезке Саши Белоконь, — и после этого уснули возле костра, сытые мясом и пресыщенные любовью. Тем временем подкрались соплеменники Тосико, во чреве которой уже сидел оплодотворенный мною Акимчик № 1, — набросились с каменными топорами, раскроили мне череп и унесли в племя, к озеру пресной воды Цинци. О! Бог охоты Дода был в тот день щедр к серебряным людям, без всяких охотничьих усилий и трудов им сразу досталось столько мяса — моя туша целиком и остатки горного козла Берендея.
Через множество тысячелетий я не узнал в Саше Белоконь свою прапотомственную дочь от супруги из племени серебряных охотников, но тревожно догадывался все же, кто она. Так просто, без тайной причины, не могли смотреть двадцатилетние девушки на сорокалетних мужчин, если первые не являлись дочерями вторых, и доверительный интим отношений, устанавливавшийся сразу, словно бы с разбегу, зиждился на древнем инцесте, кровосмесительном родстве отцов и дочерей.
