— Есть.
И я вскоре снова остался один, в соседстве с древовидным одуванчиком Родэем. Между ним и мною тоже ничего не было, вот поэтому я и оказался наедине с этим реликтом, который был деревцем с меня ростом, имел такие же длинные резные листья, как у простых луговых одуванчиков, а когда я по-хамски надорвал его листок — из древовидного реликта побежало такое же молочко, как у его выродившегося в траву лугового потомка.
Я вышел на туристическую трассу, окружающую весь остров в виде кошмарно измятого велосипедного колеса, лежащего ободом не горизонтально, а набекрень: начинаясь от Сан-Себастиано с восточной стороны, дорога карабкалась вверх до своей высшей точки Гараджонай на высоте 1487 метров и с этой высшей западной точки начинала косо заваливаться вниз, к северу, откуда, миновав городки Валлехермозо и Лас Розас, сползала к своей изначальной точке в Сан-Себастиано.
Итак, памятуя о том, что между мною и прошлым земного мира ничего не стоит, я направился по серпантину туристической трассы от Гараджонай по направлению к Лас Розас. Приблизившись к городку и увидев его сверху — эти симпатичные белые коробочки, накрытые красной черепицей, — я решил не следовать выкрутасам серпантинной дороги, а шагнул прямо за бордюр и, перелетев глубокую ямину ущелья, оказался как раз в зарослях зеленого тростника. Раздвигая его руками, я вышел на асфальтированном отрезке 12 января 2005 года к нарядному фисташковому дому с темно-зеленым балконом. В окружении фиговых пальм и дерев папайи, отягощенных тучными, блестящими, словно подлакированными, плодами очень приятного и аппетитного вида.
Решетчатая калитка в металлических воротах была чуть приоткрыта, видимо, здесь патриархально не стереглись посещений непрошеных гостей.
Я вошел во двор и направился по дорожке между кустами густо-кроваво-алых цветов к входу на бельэтаж. Но входить в дом не понадобилось, ибо на балконе, мимо которого я проходил, прямо над моей головою появился господин в светлых одеждах, черноволосо-напомаженный, с лысиной надо лбом, с черными закрученными усами по моде каких-то далеко оставшихся позади городских исторических закоулков.
Наклонившись через перила балкона, напомаженный человек внимательно смотрел на меня, и я снизу отметил, какой у него мясистый нос и как чисты широкие пещеры ноздрей — ничего там не кустилось и ничего оттуда не торчало.
— Волла! Если вы насчет домашнего пансионата, то этого здесь нет, — сказал господин с балкона. — Я не даю пансион и вообще к этому бизнесу отношения не имею. Идите дальше вниз, найдете офис «Луис де Сильва», там вам подскажут.
Вдруг словно пелена спала с глаз, я увидел, что передо мной один из прозорливцев — и мы разговаривали с ним на универсальном языке прозорливцев всего мира. С того места, на котором я прозрел, — что человек рожден на свет не просто для счастья, но для райского счастья, — я, двигаясь по жизни и встречая на пути подобных мне прозорливцев, легко узнавал их. Только они не все узнавали меня. И поэтому, чтобы долго не церемониться, я представился:
— Меня зовут Томазо Кастильянос. А вы, наверное, сеньор Рауль Пифагория?
— Си, это так… Но неужели вы сын… или даже внук того Томазо Кастильяноса?
— Соседа и приятеля вашего прадедушки Рауля Пифагория, — продолжил я на той же ноте. — Они оба так положили, чтобы старшие сыновья и внуки назывались только их именами.
— Но ваш отец… или дед — я уже точно не помню, сеньор Томазо Кастильянос бросил свою ферму и уехал в Болгарию, так ведь?
— Дед. Это был мой дед. Он точно уехал в Болгарию, сеньор Пифагория.
— Рауль! Зовите меня просто Рауль! А я буду звать вас Томазо. Не возражаете?
— Отнюдь! Буду только рад, дорогой Рауль!
— Так входите же в дом, Томазо! Нам будет о чем потолковать. Вы расскажете, как сложилась жизнь вашего дедушки в Болгарии, а я расскажу про своего деда Рауля.
— Благодарю, дорогой Рауль, за приглашение. Но ведь вы из таких же прозорливых, как и я. Неужели не узнали? — спросил я, снизу вверх глядя на хозяина.
— О, простите, и правда не узнал…
— Мы отлично видим друг друга, между нами ничего нет, я мог бы на одной ножке подпрыгнуть и оказаться на вашем балконе… Однако хотелось бы знать, вы на каком месте времени находитесь?
— У меня на балконе 12 января 1941 года.
— А я направляюсь сейчас в обратную сторону, скорость моего движения стремительна; только что я из 12 января 2005 года перелетел через два ущелья и просочился сквозь тростниковые заросли. Оказалось, что я у вас в 1941 году.
— Когда вы оттуда вышли, Томазо, над вами кружилась, словно бабочка, какая-то бумажка. Я видел… Она опустилась и стала крутиться у вас под самым носом, вы поймали ее правой рукой. Что это была за бумажка?
Так спрашивал Рауль Пифагория, уже не скрываясь, у человека своего уровня прозорливости, то есть у меня.
— А, эта, — ответил я и вытащил из кармана куртки четвертушку от листа из альбома для рисования. — Это расписка, которую я давал Алене, русской девушке-гиду. О том, что я добровольно покидаю экскурсию на маршруте вокруг острова La Gomera.
— Почему же тогда записка догнала вас у тростниковых зарослей? — любопытствовал Рауль, не имеющий, очевидно, достаточно высокого уровня прозорливости.
И мне пришлось подробно объяснять.
— Она выбросила из окна автобуса эту бумажку, потому что поняла, какая бессмыслица в подобной справке, не обладающей никакой преференцией даже перед кусочком оторванной от рулончика туалетной бумаги. Эта Алена чудом попала на Канарские острова, перебравшись из Испании, куда ее завезли маклеры секс-индустрии из города Хвалынска на Волге. В Малаге один клиент, тоже начавший постепенно прозревать, дал ей возможность бежать на Тенерифе, в Лос Кристианос, где друзья малагского благодетеля устроили Алену в туристическую фирму для работы с русскими курортниками. Так вот, Рауль, эта бедная девочка так дорожила своим местом, что насмерть перепугалась такого пустяка, когда я заявил на базе Гараджонай, что покидаю экскурсию. Случай для нее был беспрецедентным, Рауль, она не знала, что ей думать, чего ожидать. Тогда я и предложил написать расписку. Вот эту. Она взяла, но очень скоро поняла, что все это такая ерунда, пустозвонство, занудистика перед тем фактом, что она родилась не в той Галактике, не в том уголке Земли, не на том колене российской истории, где познают райскую радость бытия. Вы ведь хорошо знаете, Рауль, что райская радость объявлена нам уже с того отрезка нашего общего пути, который называется эоценом, но который остается никак не распознанным, не уловленным и не усвоенным даже в тех примитивных формах, какие были в «золотом веке». Который на деле-то был каменным и назывался эпохой эолита — эрой каменной зари.
— И я теперь догадываюсь, Томазо, что вы столь стремительно движетесь в обратном направлении, чтобы скорее оказаться в этом самом эолите, на этой каменной заре человечества?
— Нет, Рауль, нет. Там я уже побывал — это совсем недалеко отсюда. Вон в той стороне на горах, откуда слетела вниз эта записка. Смысл райского блаженства и в эолите был неизвестен, Рауль. Там искателя рая могли убить, зажарить на костре и съесть.
