И мгновенно я, уже проживший свою штуку жизни и находившийся за ее пределами в возрасте, намного превосходящем земной возраст моей благословенной матушки, — мгновенно познал истинную радость рая! И смерть тут была ни при чем — не она помогла мне найти наконец-то эту радость, — а просто есть во вселенной, обладающей единым живым чувством, такая мерцающая энергия, не соотносящаяся со всеобщей гравитационной волей Вершителя Мира, — нежная, всесильная и всепроникающая, которая видима для всех — вулкану и цветочку, звезде Сириусу и первому ребенку, сыну, который появился у молодого охотника Метихме, и он назвал сына Торе. Этот голый младенец Торе, развалившись на коленях матери, как король на троне, позволял отцу трогать себя пальцем за пупок и щедро изливал из своих карих блестящих глазенок мерцающую, абсолютно свободную, стоящую вне гравитационных законов Мироздания — Энергию любви Ла.
Итак, эту радость рая можно было найти и за его пределами, но коли Эдем непременно располагался на земле, то ее должно было первоначально искать на земле. Ла-энергия, так же, как и Пятая Энергия, не была связана с Гравитационной и свободна от нее. Меж галактическими этажами энергия Ла порхала легкой бабочкою и сеяла свое потомство во всех параллельных мирах. Но на земле, в измерении Мары, в жизненном коридоре Хлиппер, независимой энергии Ла было трудно противостоять закону взаимного истребления во имя жизни. И маленький дикаренок, изливавший потоки Ла на своего родителя, смог вырасти — и съел умершего отца, как следует изжарив его на огне. Какие тут радости рая, в земных-то условиях?
И вот моя матушка, умершая раньше меня, но будучи возрастом намного моложе моего, которая выглядела с виду совершенно иною, чем земная моя, не мистическая, корейская матерь — легко была узнана мною по глазам, излучающим — в единственном и неповторимом диапазоне любви — энергию Ла, — и в жизни, и после жизни, и с фарфорового медальона на гранитном памятнике Коныр. Она ввела меня в дверь трансформаторной будки в заснеженном саду, за которою некто с хриплым голосом, по имени Симеон, взял деньги с нас и пропустил на Бал Крыльев, куда непременно хотела привести меня молодая мать — своего старого сына.
— Матушка, зачем мне на бал? — попытался я возразить. — Я и при жизни не ходил по балам.
— А здесь не ходить надо, а летать — это ведь Бал Крыльев, — весело отвечала матушка. — Вместо карнавальных масок и костюмов здесь можно будет выбрать крылья.
— Какие крылья? Зачем?
— А вот посмотри, сынок.
И я посмотрел и увидел. Пространство в трансформаторной будке, стоявшей в саду, стало широким и высоким, как крытый стадион. Но купол этого стадиона и стены были не из твердого материала, а из рыхлого тумана. Посреди стадиона, от одного его края и до другого, проходил ажурный подиум. На него, как ласточки на телеграфный провод, опускались крылатые существа, и я вначале подумал, что это классическое ангельское воинство. Но, сфокусировав свое внутреннее зрение, увидел: ажурный подиум — это не что иное, как натянутый шнур электрического провода, а крылатые ангелы — сотни, тысячи крошечных лилипутов, с комариными крыльями за плечами. Сфокусировав зрение еще концентрированнее, я разглядел все подробности этих лилипутов — и пришел в ужас.
Когда я жил в России, после какой-то ее очередной катастрофы по всей стране, особенно в крупных городах и в столице Москве, вдруг высыпало, словно саранчи, неимоверное количество отработанного человеческого материалу. Огромная туча бездомных, безработных, безобразных, безденежных, безвозрастных, безликих (все на одно лицо, словно в монголоидной маске), без документов, без памяти, без совести, без жалости, без стыда, без чувства Ла, без брезгливости, без носков (обувь на грязную босую ногу), без нижнего белья (снятого и выброшенного за ненадобностью, полуистлевшего, всегда сырого из-за мочи), — так называемых бомжей. И в одно мгновенье ушедшие вспять по той дорожке, которую Циолковский и другие великие натурфилософы называли цивилизацией, — скатившиеся на самые низшие ее уровни, — бомжи после быстрой своей погибели бесследно исчезали с лица земли большими массами, и никто из преуспевших их современников не знал, куда. Ибо кладбища их не принимали, крематории отказывались бесплатно сжигать бомжовские трупы, а случайные хищники пригородных лесов и бродячие собаки панически боялись их есть, ибо страшный инстинкт этих зверей предостерегал от такого шага — за который они сразу же будут уничтожены как людоеды. Бродячим же собакам и больным лисам хотелось еще пожить на свете, хотя жизнью трудно было назвать их существование рядом с Хайло Бруто человеческого существования.
И вот, оказалось, матушка провела меня в трансформаторную будку и показала, светло улыбаясь, на садившиеся, словно стаи ласточек на телеграфные провода, суетливые двухграммовые души умерших бомжей. Они опускались, трепеща крыльями, на электрический шнур, оплетка которого была почему-то забрызгана белой масляной краской.
— Там, где оказались души умерших бомжей после их смерти, несомненно, располагался рай, однако райское существование, наступившее для бомжовских душ, многих не стало устраивать. Бомжи в раю скучали, ибо тот голод и холод, сынок, которые они пережили на земле, по интенсивности настолько превосходили силу райского блаженства, что они, бедняги, продолжали и в раю существовать вроде бы впроголодь человеческих чувств.
Ужас прожитой жизни у них настолько перекрывал радости рая, что последние не могли сравниться по силе и значительности с той нормою страданий, которая была выделена каждому из них в жизни.
— И что же, матушка? Неужто бомжи и в раю продолжали страдать? Так что же за несчастные это были люди на свете?
— Не несчастные, сынок, а такие же, как и ты. Это были инопланетяне. Ты тоже был из них, — как только родился у меня, я сразу узнала, кого родила.
— Матушка! Поэтому нам и было плохо на земле?
— А ты как думаешь? Почему сам-то ушел из своего писательского рая, по названию Переделкино, и явился ко мне, в Боровск, к моему надгробному камешку Коныру?
Пока мы таким образом беседовали — моя молодая матушка и я, престарелый сын ее, — перед нами развернулась процессия райского карнавала и потекла по электрическому шнуру, забрызганному белой краской.
Это был нескончаемый поток в позоре, мученически умерших бомжей, автоматически, закономерно получивших статус райских жителей, получивших полную независимость от вселенского гравитационного кодекса, но не вернувшихся на свои звезды, а подключивших свои души к системам Энергии Ла.
Теперь в позоре умершие бомжи, оставаясь в тех же карнавальных бомжовых костюмах, неимоверно грязных и неприглядных, обрели невероятные по красоте, по размерам, по причудливости крылья — кто пару, кто две пары, а кто и по три, как у серафимов.
— Ах, мама, это прекрасно! — невольно вскричал я.
— То-то же. Это тебе не хилые переделкинцы! Смотри дальше! Бал Крыльев продолжается!
Крошечные бомжи, размером с муравья каждый, шли по натянутому электрическому шнуру, забрызганному белой масляной краскою, — карнавально пританцовывая, вдруг замирая на мгновенье все разом, и, в такт танцевальным шагам, взмахивая своими чудесными крыльями — кто двумя, кто четырьмя, а кто и всеми шестью крылами разом. Крылья у них сверкали, как грани бриллиантов, и вспыхивали слепящими огоньками — фиолетовыми, оранжевыми, синими, рубиново-красными, желтыми, лазоревыми.
