Разумеется, если замысловатые танцы Покпока с веерообразным раскрытием обоих крыл над пестрой хохлатой головой, с соблазнительным покачиванием бедер из стороны в сторону не понравились бы Иглелиару, то она не показалась бы из листвы, и пенисок самца не проник в нее. Но она показалась, высунув свою весьма будничную головку меж веток, и все остальное свершилось по обоюдному желанию райских птиц, к вящему торжеству истинно райских блаженств, которые распространялись на весьма короткое оргаистическое расстояние.
Но мне наскучило наблюдать столь напоказ концертно выставленное наслаждение, выше которого, говорили, ничего другого в жизни существ диапазона Хлиппер не было. И я, все еще не определив, как выглядел сам и какого размера был, покинул райских птиц на тихоокеанском острове — так и не поверив в то, что увидел воочию. А увидел ли я в той жизни подлинные радости райских птичек и, стало быть, самое истинное райское блаженство? Или?..
Торопливо, оставив совокупляющихся птичек, я просочился через огромную толщу глаголов прошедшего времени — и оказался там, где еще не ступала моя нога. Вот до чего могла довести скука жизни! Презрев все настоящее, а вместе с тем и будущее, я оказался в сумрачном доисторическом папоротниковом лесу. Я знал, конечно, что мое чувство одиночества только увеличится. Я думал, что одиночество подскочит в геометрической прогрессии, — но я ошибался. В какую степень ни возводили единицу, она всегда оставалась единицей.
Одиночество человеческое не могло быть больше самого себя, где бы оно ни набрасывалось на себя.
Но оно мне надоело! Оказавшись на том пространстве времени, где я еще не бывал, мое бедное сердце сладко сжалось в предчувствии освобождения от самопожирающего Змея. Однако Змей пожирал себя, начиная с кончика хвоста, — и никак не мог окончательно себя проглотить. Очутившись даже там, где трещали спороносные папоротниковые влагалища, выстреливая неисчислимые залпы уже готовых к клонированному размножению спор, наблюдая сквозь резные стволы древовидных папоротников гигантские, ленивые силуэты длинношеих динозавров, я уже томился от скуки и жжения одиночества, с унынием понимая, что избавиться от него не было никакой возможности.
1 × 1 = 1 1 × 1 × 1 × 1 × 1 × 1 × 1 = 1 11000 = 1
Магия единицы, зачарованность одиночества, колдовство единичности, шаманизм неповторимости, волшебство любви к Нему, Кто приходил на землю всего один только раз. Второго пришествия не было. И воскресения не было — потому что Он был Сыном Человеческим, а человеки все превратились в световые лучи, которые пронзительно летели сквозь черную космическую пустоту. И все летевшие в том же направлении другие лучи, и пронзавшие тьму навстречу, и поперечно, и слева, и справа, и сверху вниз, и снизу вверх. Трехмерное пространство было сплошь в пересечениях световых лучей, ни один из которых, однако, не соприкасался с другими, хотя и сплетался с ними в единую световую фугу дивного, неизмеримого космического концерта.
Хорошо-то было как! Ведь каждый луч, не соприкасаемый с другими, был такой же умница, как Циолковский, — и вполне закономерно, как и Константин Эдуардович, прошел всю школу эволюции — от жидкой материи к светозарному сиянию!
И все-таки, барахтаясь, упиваясь и захлебываясь световой наполненностью космоса, которая обеспечивала пылание звезд неисчислимых галактик на всех неисчислимых этажах мироздания, мы все упорно искали смерти. Как будто она существовала! И была спрятана в тайный сейф. Мы искали ключ от этого сейфа, подозревая друг друга в том, что ключик был похищен кем-то одним из нас. И как будто смерть была то же самое по стоимости, что и радости рая.
Все формы жизни, переходящие в светозарное бытие звездных лучей, наполняли Космическое Мироздание радостным шелестом. Об этом и говорил мне Константин Эдуардович Циолковский.
— Космос издает звуки, похожие на человеческий голос. Космос обладает чувством юмора. Посмотрите на звезды в августовскую ночь — сколько веселья под высоким-высоким шатром нашей галактики! Звезды смеются звонким смехом, а затем шушукаются между собой. Для того, чтобы слышать этот смех-шелест, надо было мне оглохнуть еще в детстве.
— Значит, нам не надо было всю жизнь искать райских радостей?
— То есть вы хотели спросить, надо ли нам было жить?
— Разве мы жили для того лишь, чтобы искать радости рая? А зачем было их искать, если все звезды космоса вечно пребывали в хмельном веселье от вечного счастья?
— Вы говорили не раз, что были моим учеником. Не знаю, что вы усвоили от моих учений и чего не усвоили — но одного вы, вижу, точно не усвоили. Не поняли, для чего в своей эволюции человечество должно было достичь лучистого состояния!
— Для чего же, Константин Эдуардович!
— Только лишь для того, мой не очень внимательный ученик, чтобы мы смогли эволюционно преодолеть свое грибково-мицелиевое состояние, вспыхнули бы однажды огнем и светом и обрели лучистый полет навстречу всему окружающему космосу.
— А это зачем надо было, Константин Эдуардович? Навстречу-то?
— Вот теперь я вам смогу весьма вразумительно ответить: это надо было для того, чтобы начать путь поиска настоящих радостей рая.
— А что… разве до этого… раньше — поиски даже и не начинались, стало быть?
— Почему же? Но это были наивные поиски человечества, детские игры.
— Несколько десятков тысяч лет — и..?
— Гораздо больше, больше! Однако все равно, к сожалению, это были детские игры поисков рая. Дети человеческие играли и в другие игры — в похороны, например. В звездные войны. Сочиняли божественные комедии, раздавали богам свои имена, свое биологическое обличье, даже награждали их своими гениталиями. Но это все было детскими шалостями человечества. И только теперь, когда мы обрели знание о нашем эволюционном переходе в лучистое состояние, начался наш истинный путь в поисках рая. Мы первыми смогли пройти эволюцию от сырого материального состояния к огненному, световому, лучистому. Это обратный путь, мой дорогой ученик, так что вся предыстория человечества — это путь возвращения к изначалу. Огненный Армагеддон — это конец и одновременно начало человечества.
— То есть мы были раньше звездами, потом пали на землю метеоритами и, проклюнувшись из них грибками, эволюционировали далее в травы, животных и людей.
— А через них опять эволюционировали в лучистое состояние… — подтвердил Циолковский.
— Но зачем, зачем, Константин Эдуардович? Зачем это челночное движение? К чему такой суетный вселенский маятник? Ведь это так же скучно, как бесконечность самого веселого существования, в котором единственным развлечением была игра в смерть! Которой на самом деле никогда и не было! Если жизнь бесконечна, то где же смерть? Если бы она была, то и живая вселенная однажды умерла бы — и тогда бесконечность проглотила бы самое себя, начиная с собственного хвоста. Тогда зачем бы нам было рождаться из хаоса и выныривать в жизнь из бездны, Константин Эдуардович?
