Мы сидели на траве, вернее, это я сидел, а Серафима Михайловна стояла напротив меня, равномерно толстая, как самодельная тряпичная кукла, в грубых шерстяных вязаных носках, в резиновых глубоких калошах, и курила длинную сигарету, гламурно держа ее меж двух пальцев откинутой на сторону руки. Глаза ее, набрякшие, слегка выпученные, серые и тусклые, были красивы выражением неземной силы чувств. Никакой улыбки, тени волнения или довольства жизнью не было в этих глазах — одна серьезная, сухая, красивая, увесистая мысль, которою Серафима колотила насмерть свою человеческую жизнь на земле. Вокруг Серафимы стояло в желтеющей осенней траве несметное количество волшебно красивых белых грибов самого разного размера, но она уже никакого внимания на них не обращала.
— Я эту свою жизнь ни в копейку не ставила, какие еще там райские радости! Что вы, Анатолий Андреевич, да я двадцать пять лет уже проработала в сумасшедшем доме и сама стала как сумасшедшая, а вы про какие-то райские радости толкуете. Не видела я их, не знала, а только однажды решила попробовать, допустила до себя одного мужичка, так он вытащил из ширинки свой инструмент и давай махать им. Штанов даже снимать не стал, сволочь, лентяй, неряха этакая! Ну я показала ему, как надо махать, пинками погнала его из комнаты. Да разве такие безобразия можно было назвать райскими радостями? Анатолий Андреевич, вы хотели надо мной посмеяться, поэтому задали такой вопрос?
— Нет, Серафима Михайловна, не хотел я над вами посмеяться. Просто такими словами я спрашивал о том, были ли в вашей жизни мужчины?
— Ваше-то какое было дело до этого?
— В одной книжке прочитал, что это самое сладкое счастье для женщины.
— Глупости написали в вашей книжке. Самое сладкое счастье было вон там, сто шагов назад, когда я первый раз в жизни увидела столько белых грибов. Я ведь тоже инопланетянка, но у нас такое нельзя было увидеть. Стало быть, здесь лучше, чем там, у нас, и я осталась бы еще на немножко на этой земле.
Но и это «немножко» прошло, и я уже сидела в горячем пепле по шейку у себя на своей звезде — и моя вечная память вспомнила наш грибной поход к осени того года, когда началась первая чеченская война, на которую я пошла добровольцем в санитарную службу.
Как мне пришлось-то попасть на землю в свое время? Этого точно я никогда не знала, но предполагала про себя, что, возможно, отлетела осколочком от Тунгусского метеорита. Анатолий Андреевич, я всю свою жизнь до самой своей смерти проработала в сумасшедшем доме, и радости в этом было мало. Я иногда думала, что лучше было бы мне сидеть на своей планете голой, зарывшись до самого горла в горячий пепел, чем на Земле ставить клизмы синюшным шизикам или делать уколы в ягодицы буйнопомешанным.
Я вам не говорила, Анатолий Андреевич, что училась в военно-медицинской академии, выслужила звание лейтенанта медицинской службы. Это потом я перешла медсестрой в сумасшедший дом, потому что там давали отдельную квартиру. Ну, словом, я пошла на ту чеченскую войну доброволкой, попала на медицинский пункт в Самашках и однажды во время выезда к месту боя в санитарной машине была обстреляна и убита.
Вот тогда-то я и подумала, что лучше было бы мне не рыпаться, не стремиться изо всех сил попасть на какую-нибудь другую планету, мол, там жизнь намного интересней. Нет, Анатолий Андреевич, — где родился, там и пригодился, я считала, умирая, что в горячем пепле валяться ничуть не хуже, чем в сырой земле, пепел даже намного стерильнее, чем земная почва, полная микробов, грибков и могильных червей. И вы как хотите, но я выбрала — чтобы лежать мне в горячем пепле, и вернулась на родную звезду Полынь.
Была ли Серафима Михайловна сумасшедшей, я не знаю, потому что и сам не знал, сумасшедший ли я или на самом деле инопланетянин. Но если я был ни то и ни другое, никакого значения это не имело. Я находился в густом сиреневом тумане, который был гигантским облаком плесени, накрывшим ямку в теле яблока, мне неизвестен был ни вид мой, ни размер моего существа, ни дальнейший, следующий, человеческий образ (или — нечеловеческий?), в котором и полетел, покатил, потопал дальше по бесконечной дороге, бегущей коридором Хлиппер по измерению Мара — пока не превратился в луч света и не вылетел из этого эволюционного коридора — куда? Этого я не знал.
Я услышал, пребывая невообразимо малым существом, в долине Жамки Александра Македонского, что на планете Плискериал, атмосфера которой состояла из плетения нитей туманности МПП, вскоре предстоит конец света. Там, блуждая в туманных дебрях, я услышал голоса грибов, как голоса людей, язык которых был мне неизвестен. Но несмотря на это — не через плесенное слово — мне стало понятно, что именно плесень явилась той самой материей, которая охватила все мироздание Вершителя Мира. И она, плесень, явилась единым существом, как и человек, совмещавший в себе материю и дух.
В отличие от человека, плесень была постоянно безсмертна, ибо не имела разделения на самолюбивые поштучные быстротечные «я», которые умирали скорее, чем могли осознать самое себя и понять, как звали его. МПП могла быть гораздо полезнее для Вершителя Мира, чем самовлюбленное несчастное человечество, ибо Паутина не работала на свое быстроумирающее «я», а служила системе вселенской жизни, в которой отдельные существа, даже очень значительные и сильные, вроде цунами Тихона или атлантического тайфуна Грейси, убивших за несколько километров вторжения на сушу сотни тысяч людей и миллиарды животных и растений, сами умирали, обслужив свою собственную похоть убийства. Плесень же если и убивала, то не для того, чтобы самой нажраться чужой плоти, и не для того, чтобы размножиться или сохранить свою жизнь, обороняясь убийством. Плесень не жрала, чтобы размножаться — она постоянно, вездесуще, безостановочно размножалась и без питания. Плесень не имела органов пищеварения — и никаких органов, способствующих добыванию пищи, поеданию ее и перевариванию. Плесень представляла собою — будь то земные грибы, или межзвездный метеоритный мицелий, или сизый туман плесени на яблоке Плискериал — один сплошной орган размножения, не разделенный по половым признакам, без всяких признаков оргазма и без сукровицы тестостерона.
Находясь в постоянном вселенском пути, как и все сущее в творении Вершителя Мира, МПП находилась постоянно в процессе размножения — через рассеивание спор и деление клеток мицелия, и там, где этому демиургическому процессу оказывалось противодействие, возникали буйные торнадо, гигантские монстры-цунами, мгновенные убийства землетрясений, после которых мицелии плесени обретали замечательную новую среду для своего размножения среди трупов людей, животных и вырванных с корнем деревьев.
Серафима Михайловна, беженка с какой-то горячей звезды, была изгнана с планеты Земля агрессией плесени, которой удалось свести с ума медсестру из сумасшедшего дома. Очень редко находившая в лесу белые грибы, Серафима Михайловна (не без моей помощи, увы!) увидела перед собою столько белых грибов враз, что мгновенно сошла с ума и стала плясать на краю леса, у огромной вырубки с широкими пнями, под старыми березами, замысловатый танец, напоминающий деревенскую кадриль и кавказскую лезгинку одновременно. Так в ее сумасшедшем доме безостановочно танцевал один больной, вовсе не кавказец по национальности («лицо кавказской национальности»), когда у него начиналось очередное обострение, и его можно было остановить лишь инъекцией мощного препарата в задницу, для чего двое дюжих санитаров должны были повалить беднягу на топчан, застланный липкой желтой клеенкой с несмытым пятном зеленки на уголке. О, сколько намело на эту клеенку существ грибковой культуры — непобедимой плесени, диапазон существования которой от плюс 2600 градусов по Цельсию до минус 260. Воистину жизнь во вселенной была непобедима, и это вселяло великую надежду, что радости рая существовали.
