Моя супруга Мойе-Пойе стояла передо мной, слабо помахивая растопыренными крыльями без перьев. Она была раза в полтора толще меня и, чувствуя, насколько она красива и шикарна, поводила из стороны в сторону огромным задом, который у нее колыхался, как наполненный жиром гигантский бараний курдюк.
— Где мое прелестное дитя? — спрашивала супруга. — Мальчик или девочка?
— Я еще не смотрел, — не сводя глаз со своей красотки Мойе-Пойе, отвечал я.
— Ну так давай посмотрим! — весело проклокотала она сытым горлом и, стоя напротив меня, стала танцевать. Затем пригнулась ко мне и, желая немного развеселить усталого супруга, решила покормить меня.
Разинув клюв, она срыгнула из глотки что-то нежное, теплое, пахучее и, соединив вперехлест свой клюв с моим, вытолкнула мне на язык это нежное, пахучее и скользкое, — словно в поцелуе свой собственный язычок. Я скушал ее поцелуйчик, это был еще не совсем переваренный небольшой кальмар — и вкус пищи после четырехмесячной голодовки на холодном айсберге показался мне одним из тех райских блаженств, ради испытания которых умные атланты предпочли экстремальное существование пингвинов богоравному существованию жителей великой блаженной Атлантиды.
Всемогущим атлантам, обладавшим Пятой Энергией в маленьких генераторах, вживленных непосредственно в мозг каждого сразу же после рождения, стало ясно через миллион коловращений Земли вокруг Солнца, считая от первого созданного атланта по имени Евдем, — стало ясно, измученным от ненавистного своего всемогущества, что наивысшая радость живого бытия была радость единственная, наикратчайшая, наименьшая, неповторимая, незаслуженная, дармовая, а потому и бескорыстная — радость Эфемериды, живущей всего лишь один километро-день. Атлантам открылась прелесть мгновенного перед вечным, и они захотели утопить свою мегацивилизационную цитадель, город-материк Адиткратну, одеть его в ледяную броню толщиною в три километра, самим стать пингвинами и нести в год по одному яйцу, перед тем занявшись любовью в течение двух секунд — и это за пролет в мировом пространстве за триста шестьдесят пять коловращений Земли вокруг собственной оси, один конец которого выходил точно посередине нового материка Антарктиды, что на месте прежней Адиткратны. Да, атланты сумели уговорить Вершителя Мира и перетянули Южный полюс на себя.
Дело в том, что я один из тех, кто не захотел пингвиньей участи атлантов и заблаговременно сбежал с материка Адиткратна на Гондвану и там, спрятавшись на Канарских островах, начал свое беспримерное антигравитационное путешествие в поисках рая. И в нем я по энерговооруженности прошел расстояние от первого своего орудия всемогущества, рукометательного камня Ондарика, до «Генератора Бронски», вырабатывающего Пятую Энергию, с помощью которой обеспечивала свою мегацивилизацию проточеловеческая Атлантида.
Поначалу было трудно идти по твердым камням земных дорог, вместо того чтобы пролетывать их в метафизическом трансе. К тому же чуть ли не на каждом шагу, этак километров-лет через сорок-восемьдесят, обязательно надо было умирать, делать паузу в земном переходе и сменять одно метафизическое представление о жизни человеческой, равно как и о райском счастье, на другое. Иногда эти «одно» и «другое» были совершенно диаметрально противоположного качества и значения, и я нырял из одного бытия в другие, словно из огня да в студеную воду.
К пингвинам я попал по зову крови, — это был мой протонарод, и мой «Генератор Бронски», который я носил в виде серьги в ухе, мне здесь совершенно не пригодился. Красавица Мойе-Пойе, благодушно и щедро колыхая своими жирами на боках и на заду, встала передо мной, согнула шею и уставилась на мои лапы, которые я обнажил, подтянув складку на брюхе, — из-под складки выглянул пингвиненок Морожено, который получился из яйца Анитнегра. Я сам сверху увидел его впервые — он уже давно шевелился и ворочался у меня на лапах, но я почему-то предпочитал все еще оставлять его там, в виртуальном пространстве своей невеселой метафизики сознания, чем выводить на жесткое, ледяное, весеннее физическое пространство антарктического шельфа Земли Королевы Мод.
Бывший яйцом Анитнегром, пингвиненок Морожено жалобно и требовательно раскрыл клюв, мне было нечем срыгнуть ему в глотку, и я поспешил передать нашего сына на лапы супруги Мойе-Пойе. Она приняла пушистую кругляшку к себе под брюхо, на свои сдвинутые лапы, в процессе чего два раза угрожающе махнула острым клювом в сторону слишком любопытных соседей, которым не терпелось посмотреть, какого красавца или красавицу я высидел за долгие месяцы антарктической зимы. Нагнувшись вперед и круто опустив шею, Мойе-Пойе нежно срыгнула что-то сытное и сунула в раскрытый клювик малышки Морожено.
Мир, в котором мы существовали, — он был никакой. Для мамаши Мойе-Пойе, которая четыре месяца назад торопливо передала мне с лап на лапы крупное яйцо, размером с изделие Фаберже, и бегом побежала в сторону океана — кормиться, — плоское ледяное плато на шельфе Антарктиды, где толклось десять тысяч императорских пингвинов, было домом родным, и откормившаяся крилем, рыбою и кальмарчиками пингвиниха с довольным видом оглядывалась вокруг себя, время от времени делая ложные выпады, словно собираясь клюнуть кого-нибудь из соседей. Итак, Мойе-Пойе была счастлива вернуться домой и найти свою семью живой-здоровой, увидеть соседей, рядом с которыми она зачинала своего сыночка Морожено — он оказался мужского пола.
А я, окончательно осознавший свое атлантическое происхождение в результате контакта с императорскими пингвинами, ушел по скользкому, подтаивавшему льду — заскользил на брюхе, как на салазках, в сторону океана, мощно пахнущего бризом, рыбою и беспредельной свободой.
Если атланты выбрали отказ от нее и добровольно поместили свое земное существование в узкий коридор бытия пингвинов — с одноразовым сексом в году и одним ребенком в результате оного (1+1=1) — я предпочел свободу. Но пингвины открыли мне свой, особенный расклад этой свободы — она была в том, что ты оставался совершенно один, хотя и находился внутри тесно сплоченной, жаркой, душно пахнущей рыбой и снегом толпы своих сородичей. Ты приложил свой единственный зад ко льдине — и ничего большего тебе было не надо… Так при чем тут семижопый восьмимуд?
Глава 11
Дальше идти было некуда, выше Южного полюса ничего уже не виднелось, и свисающая гондола космоса ничем не была наполнена — лишь разукрашена неисчислимым сонмищем налипших звезд. Я шел вечным путем и пришел к бесконечному его началу, и предстояло мне далее идти по этой дороге — зачем?
Дорогой Константин Эдуардович, темно-синенький мой учитель, ты бы сказал, прежде чем переходить в лучистое состояние, — зачем нам нужно было быть вечно? Зачем было меняться постоянно, постепенно, эволюционно, бесконечно? Эволюция — перемена к лучшему, что ли? И лучистое состояние — разве было более предпочтительным, чем все прежние? Ты выбрал это состояние и полетел — бывший глухой учитель из Боровска — бог знает по какому участку искривленного пространства — и тебе стало хорошо?
В Боровске, русском небольшом городе, были похоронены мои родители, отец и мать, отца звали Андреем Александровичем, а маму — Александрой Владимировной, между мною и Александром ничего никогда не предстояло, поэтому я, сын своих родителей, успел побывать и своей матерью (в ее благословенном чреве), и дедом по отцу — корейским крестьянином, который после своей смерти подружился с Александром Македонским, ибо между ними ничего такого, что помешало бы дружбе, не было. В последний раз я видел обоих Александров во дворе какого-то одноэтажного русского дома, за деревянными воротами по имени Охрем, вереи которых были фигурно вытесаны из мощных цельных сосновых бревен.
