— Но что-то я не запомнил… Не посыпал я никаким порошком свой фаллос… Как его там? Полиурамид?.. Нет, не запомнил… Ежели был порошок, куда же делся он из моей памяти?
— А он улетел от ветра, когда ты посыпал полиуремидином свой елдорай. ХУЙ, значит.
— По-китайски слово «хуй» имело несколько значений.
— По-китайски? Ну, например?
— Например — Большой. Великий. Главный.
— Ну все правильно. И большой, и великий, и главный.
— Ладно, я согласился с тобой, что ветер унес порошок для лечения простатита, которым я посыпал свой фаллос, потому я и позабыл о нем. А еще чего ты добавила бы в виде приправы, чтобы я стал съедобен для тебя?
— Любовина, добровина, храбрина, щедрина, политерпенина, антисуетина, антисуицидина, антиеблевина, ну и в случае чего, когда всех этих компонентов не окажется под рукой, добавила бы я солидную дозу нескурвисьсучаратоля, после чего, когда кентаврские грибы в твоем желудке благополучно переварились бы, я с удовольствием слопала бы тебя со всеми твоими потрохами и пищевыми добавками.
Идеальные предпосылки, чтобы серо-зеленой лягушке съесть меня — даже в качестве переваренной пищи (пища духовная), — не появились, и я уходил из жизни земной на этот раз с осиным гнездом множества болезней (болезни духовные), умирал я как-то непонятно, совсем легко, словно понарошке, и ни одна из моих болезней, противу которых нужно было пить столько лекарств, не послужила причиною моей земной смерти.
Разумеется, я все еще оставался в пределах милой матушки-Земли, и хотя меня даже обычная прудовая лягушка не видела, а всего лишь разумела в своей непросвещенной земноводной башке, — после смерти своей, которой даже не заметил, я по-прежнему хотел, чтобы всему нашлось бы свое объяснение, и паче чаяния тому, почему я продолжал существовать в то время, когда меня уже нельзя было ни увидеть, ни съесть, ни даже дать мне по морде. И по-прежнему между мною и Александром ничего не было, и Александром был царь македонский, завоеватель полумира, и костер в эпоху эолита на острове La Gomera, в Канарском архипелаге, и мой земной корейский дед был Александр, и отец моей матушки дал ей имя Александры, когда перешел границу и стал жить в России. Костер же по имени Александр горел под скалою, надежно укрывавшей от холодного морского бриза двух случайных любовников каменного века, — женщиною была Серебряная Тосико, из того племени людей, которое мазалось серебристой глиной и не знало, что оно серебристое, потому что век-то был каменный, в котором металлов еще не знали, и ценность серебра, стало быть, еще была неизвестна этим невинным людям, которые вполне счастливо жили собирательством трав, жуков, ящериц, корней и не чужды были каннибализма, съедая убитых и пленных соседей, которым почему-то нравились женщины Серебряных Людей (которые сами не знали, что они Серебряные), и эти женщины давали им небывалый, самый полноценный секс, потому и надо было мужчинам племени моего народа время от времени воровать серебряных женщин, с риском для жизни проникая по ночам в пещеры Тепа, что в обрывах над озером Цинци на Канарах, на острове La Gomera.
Костер Александр Первый давно потух, планета, на которой он горел, переместилась в мировом пространстве на многие миллионы годовых колец, вокруг Солнца, но по-прежнему между мною и Александром ничто не стояло, не сидело, не возникало. Я пребывал в мозгу лягушки в виде диалога между нею и невидимым для нее оппонентом, — Омидячереяча надувала под горлом огромный, с аэростат, прозрачный пузырь и оглушительно трюлюлюкала, я отвечал ей тем же, хотя никаких пузырей у меня под горлом не надувалось, потому как и горла никакого не было в моем несуществе.
— Головастик стал лягушкой, когда у него отвалился хвост. А ты кем стал, когда у тебя отвалился хвост?
— Не отваливался у меня хвост, потому что его не было. И никем я не стал, потому что и меня никогда не было.
— И много было вас на свете, таких, которых никогда не было?
— Никогда не было, значит, много быть не могло, но, скорее всего, никого не было из тех, которых никогда не было на свете.
— Никогда? Это когда?
И так далее.
Но вскоре лягушке надоело бесплодно философствовать со мной, и она отправилась на охоту, — совершила с места прыжок и мигом исчезла с моих глаз, которых не было в этом измерении мирового пространства. Огромная гора совершила гигантский прыжок и, подобно Тунгусскому метеориту, упала на земную поверхность, то есть обрушилась на водную гладь Абрагантского моря, вызвав чудовищной высоты цунами — числом пятьдесят девять, и с каждой из концентрических волн сорвались вверх и брызнули во все стороны космоса два миллиона Лиерей, морских световых жаворонков. Многих звездных миров достигли птицы-блики и возвестили о том, что рай на земле существовал.
Застывшая вечность вопияла гласом комариных песнопений и утробным рыканьем лягушачьей осанны райскому блаженству и благолепию жизни.
Широко разевая свой гигантский рот, лягушка в прыжке устремлялась наперерез летящей мушке и в воздухе проворно и расчетливо точно всосала в себя эту ничего не подозревающую мушку. И я исчез из сознания Омидячереячи и снова не знал, в каком из миров многоплановой Вселенной я обретался на этот раз. Почти распалось в пространстве пустоты, имя которому Универсум, всякое желание райских радостей. И само сочетание этих двух слов начало постепенно, по мере перемещения небесных тел относительно друг друга, терять ясные очертания, расплываться в невнятности звука и линии, так что я не знал, надо ли было мне умирать, если я даже и не жил вроде и никакого отношения никогда не имел к Александру Македонскому. Как это — никогда, спрашивал я у себя самого, и отвечал самому себе же: никогда — это значит нигде.
Конечно же, братья Лиереи, вы существовали в идеальных райских условиях, и вы, разумеется, ни разу не задумались, хорошо ли вам жилось, когда из абсолютного небытия вы вдруг выскочили в мировое пространство и влетели в оконца зрачков глаз Александра Бронски, нью-йоркского расплывшегося на весь мир миллиардера, — нет, триллионера, — который расплылся по всему миру потому, что открыл Пятую Энергию и научился ее добывать в неограниченном количестве…
Глава 8
Пятая Энергия давала возможность человеку осуществить немедленно все, что он задумывал. Даже если ему хотелось жить, ничем не питаясь, или не дыша воздухом, или же прогуляться по дну океана пешком, без всяких глубоководных скафандров, или, скажем, войти в доменную печь, когда она наполнена клокочущим жидким чугуном, и поплавать в нем. Получить такие возможности человек мог, всего лишь подвесив к уху аппарат в виде серьги — и совершенно было безразлично, к правому или левому.
Но, получая такие невероятные возможности, человек не мог, однако, избежать обычной смерти. Будучи с серьгой в ухе, обладатель аппарата Бронски тем не менее тут же умирал, если кто-нибудь неожиданно втыкал ему в спину нож.
Вначале изобретатель Пятой Энергии попробовал аппарат на себе, и ему удалось все — и по дну океана пешком пройтись, и в расплавленном металле покупаться. Да мало ли что еще приходило ему на ум, — но он и в огне не сгорал, и в воде не тонул. Пятая Энергия позволила бы ему, если бы это понадобилось, нейтрализовать ядерную бомбу, когда ее уже сбросили, приведя в состояние боеготовности ядерный заряд. Находясь за тысячи километров от Хиросимы, Бронски смог бы предотвратить тот роковой взрыв над несчастным японским городом, остановить общечеловеческую беду прямо в воздухе. Однако это оказалось невозможным, ибо атомные бомбы по кличке Толстяк и Малыш родились на другом отрезке пространства от Александра Бронски. А между мною и Александром ничего не было, поэтому и я не мог изобрести спасительную Пятую Энергию последовательно, полинейно — до войны США с Японией.
