А там сидели, вернее, стояли на коленях на траве — во дворе была трава — и, пристроив локти правых рук на широкой дубовой колоде, на которой рубили дрова — на траве были дрова — два Александра, мой дедушка и Александр Македонский, затеяли борьбу на руках, и если у великого воителя лицо при этом напряглось и покраснело, глаза налились кровью, то у корейского мужика, всю свою жизнь пробатрачившего на чужих хозяев, лицо ничуть не изменилось, глаза все так же оставались улыбчивы, и, если хорошенько присмотреться, у крестьянина лишь напряженно трепетала какая-то небольшая жилка на мускулистой шее, при выходе ее из ворота просторной холщовой рубахи.
Букашка Лайола, завернутая в салфеточную бумагу, упала рядом с колодой, на которой Александры пристроились для ручной борьбы, и когда мимо лица македонца мелькнул белый клочок бумажки, напряженные глаза воителя сопроводили ее мгновенно-стремительным движением голубых яблок, окруженных кровавыми жилками, и снова уставились в некую точку на бугром вздувшемся плече корейского крестьянина. Ибо так они, оба Александра, были устроены, воин и мужик, что проигрывать кому-нибудь другому в силе никак не соглашались, и сидеть бы им на дровяном дворе до скончания мира, когда померкнет солнце и настанет вечная ночь на земле, — если бы не букашка Лайола.
С удивлением посмотрев снизу, с травинки, на застывшие лица обоих Александров, малышка расколола свои надкрылки спины на две половинки, высунула и расправила крылышки из мятой папиросной бумаги — у букашки оказались великолепные крылышки! — Лайола взлетела быстро, легко, покружила вокруг склоненных друг к другу голов Александров, словно выбирая из них кого-то поинтереснее для себя, — и села на коричневую загорелую скулу корейского крестьянина. Тот на миг отвлекся, скривив рот в попытке сдуть насекомое с щеки — и тут Александр Македонский неимоверным рывком повалил руку Александра Кима и припечатал ее к изрубленной поверхности дубовой колоды. Кстати, колоду эту звали Колдыбаем.
Сколько лет космической дороги проехал Колдыбай верхом на матушке Земле, того никто не знал на свете. Утешительных слов о благополучной судьбе дубового пенька можно было бы много настрочить, однако что такое слова в этой расширяющейся Вселенной? Истина все же ближе к огню, а не к слову. Казалось бы, только человеку дано слово, и в этом его главное отличие от всего остального животного мира. Но выяснилось, что звери тоже говорят, и киты говорят, и дельфины, и обезьяны-ревуны. И даже можно обучить говорить по-английски слонов, собак, шимпанзе, попугаев, а по-русски скворцов, ворон и поросят. Но никогда еще ни один зверь или птица не умел пользоваться огнем и не научился его добывать. В этом альфа и омега разницы между человеком и зверем. Колдыбай здесь стоит ближе к человеку, ибо его отрезали стальной пилой, сотворенной из огня, и в конце многотрудной судьбы Колдыбая этот дубовый пень с иссеченной верхушкой, пришедший в непригодность (ибо на него стало невозможным поставить полено для дальнейшего расщепления колуном) — честный Колдыбай сам был расколот тяжелым колуном на мелкие поленья и пошел на две затопки в камине одного дома на берегу озера. Этого дома когда-то совсем не было на свете, потом один человеческий светлячок-огневик построил его, а после его исчезновения дом также исчез, словно растаял в воздухе, — как будто никогда и не было на земле ни этого дома, ни его хозяина-огневика. Вся эта мгновенная история служит доказательством того, что в начале был огонь, а потом слово. И вся человеческая комедия технического прогресса была замешена на слове и на огне. Почему все живое на земле не ведает огня, кроме человека? Почему только человек получил его от архангела Прометея? И созданный человеком ядерный огненный меч — для чего?
Обо всех этих веселеньких делах, до которых всему сонму живых тварей на земле было как до фонаря, два Александра и хозяин-огневик, что выстроил дом по имени Четырнадцать на берегу Озера и который (дом) исчез после исчезновения с поверхности земли светлячка по имени Аким, — три родственные души, между которыми ничего не было и чьи пути-дороги жизненные никогда не пересекались, — славно потолковали.
Между Акимом и двумя Александрами, равно как и между ними самими, ничего, ну ничегошеньки общего не было, и глаголы прошедшего времени, эти шелковичные черви посмертия, смогли сшить между собою то, что даже боги не могли — никогда, никогда, никогда. Сшить между собой смерть и жизнь. Но кто стал бы носить столь ненадежное платье? Однако Александра Македонского и моего корейского деда Александра невозможные предопределенности такого рода ничуть не смущали, Акима тем более — ибо он-то как раз первым из них и заметил, что незаметно для себя начал преодолевать и сопротивление смерти, и усыпительную косность жизни. И все это — благодаря волшебным червям посмертия, глаголам прошедшего времени.
Они сидели рядом, два моих любимых Александра, полководец и мой корейский дедушка. У них был задушевный разговор.
— Я разбил этого перекормленного царя Дария, великого и величайшего, божественного и богоравного и прочая, и прочая — его так гвазданули по мозгам, что он с перепугу бросил свое войско, весь свой несметный обоз, тысячный гарем и главную свою жену, и двух любимых дочерей — ты не представляешь, кореец, какие это были красавицы, молодая еще мать и две царевны-девственницы.
Гарем и сокровища обоза моя солдатня быстро разобрала меж собою, ну а мне решили преподнести бесценный трофей — царицу и двух царевен, четырнадцати и шестнадцати лет. Но я повелел пленниц ко мне не приводить, охранять их в их собственном дворце, оставить им то же самое царское содержание, к которому они привыкли, и под страхом смерти никому не приближаться к ним, кроме их собственных прежних слуг и служанок. Кореец, знал ли ты, что райские радости испытываешь не тогда, когда вкушаешь, обладаешь, берешь, откусываешь, жуешь, глотаешь, изрыгаешь, захватываешь, отнимаешь, убиваешь, присваиваешь чужие сокровища, — а как раз все наоборот. Ты бы спокойно убил, но ты этого не сделал, перед тобой раскрывалось царственное лоно неземной сладости, но ты спокойно опустил над жарким входом волшебной пещеры завесу собственного воздержания.
Царица ждала законного насилия победителя над собою, но я не хотел, кореец, представать на глаза перед нею, я не хотел увидеть столь жалкий взгляд сраженной гордости царицы, которая вдруг в один миг стала рабыней и вещью, предметом похоти для победителя. Я не стал любить царицу, как и ее двух юных дочерей, потому что, когда умирал в моей смертной палатке, передо мной возникла она в своей несусветной царской красоте, привела с собою и своих сладостных дочек, принцесс-девственниц, — они танцевали пред моим смертным ложем, а сама августейшая особа играла им на цитре песнь моей смерти — и мне стало весело умирать.
Жена Дария любила меня, и я знал это, хотя никогда не видал ее, а только слышал хвалу и славу царицыну. Несмотря на то что я покорил ее царство и победил ее мужа, она взрастила в душе любовь ко мне и воспылала в крови страстью, когда я еще не родился, а она была маленькой девочкой, египетской царевной. Ей присуща была духовная сила провидческого жизнетворения, которой оказались доступны любови к царственным мужам и героям, что бытовали на земле как до ее существования, так и после. Она горевала, что Дарий погиб, дал убить себя, и страдания души ее были велики, но сильнее и слаще этого горя была ее девичья любовь ко мне, будущему победителю великого царя Дария, которая возникла в ней за много лет до моего рождения. Кореец, я не знал, почему тебя тоже назвали Александром, хотя у людей вашего племени были совсем другие имена, нежели у антиков, но между нами ничего невозможного не было, поэтому я и рассказывал тебе о мистической любви и страсти персидской царицы ко мне — который (то есть я) тоже любил ее и желал иметь от нее потомство, но отказался от этой всевысшей возможности только ради того, чтобы царица вместе с дочерьми проводила меня до ворот смерти из земного мира вот в этот мир, где мы сидели во дворе, — за воротами по имени Охрем, и ты меня угостил сырыми луковицами, коих я съел целых шесть штук. И я тебе рассказал о том, как я не полюбил женщину, которую любил, — только лишь потому, что предпочел увидеть ее лишь один только раз, на прощанье, у врат смерти, когда навсегда уходил из мира земной жизни.
