— Стоп, Бронски, стоп, Саша, — увещевал я орангутанга. — Немного снизил бы темп. По этой дорожке кто пошел, тот до рая не дошел.
— А тебе какое дело? — был ответ. — Сам ты пошел. Отвалил от меня. Понял? Мой рай — елдорай. Который всегда при мне. И еще — целых четыре руки. С одной устал — передал в другую. И в третью! И в четвертую! Как это — до рая не дошел? Да каждый день минимум четыре раза доходил!
— Это контрпродуктивно! — напирал я. — И довольно противно. Видел бы ты свою физиономию. Особенно в тот миг, когда кончал с очередной руки. Глаза дебильные — наперекосяк. Улыбка как у Фернанделя. Рука-ракетоноситель строчила в таком темпе, что ее совсем не было видно, хотя сама красная ракета спокойно оставалась на виду. Красная ракета всегда была знаком беды. А на кой тебе сдалась такая беда, Бронски?
— Все! Не видел, что ли? Я же кончил. А ты чего хотел делать дальше? Жизнь тяжела. А елдорай всегда под руками. Их у меня целых четыре.
— Ну-ка, вылез скорее из клетки! — скомандовал я. — Бросил этот дурацкий зоопарк и немедленно последовал за мной!
— Куда?
— На юг, друг Бронски.
— Зачем мне юг? Когда приходил цунами Тихон на наш тропический остров, я как раз был человеком на юге. Я и сейчас был на юге, правда, уже орангутангом, пока секунду назад не заявился ты. Парамарибо, город утренней зари, всегда был на юге, в стране Суринам, разве ты не знал этого?
— Знал. Но ведь ты еще не рассказал, почему со своего острова перелетел в Суринам?
— Потому что устранился с пути Тихона. Я отскочил в сторону, прошел через мгновенную контрэволюцию и пролетел по экватору, на лету превратился в обезьяну и попал в зоопарк Парамарибо, в эту самую клетку.
— Ну и что теперь? Так и собрался сидеть тут и мастурбировать на потеху туристам?
— Лучше сидеть тут и в четыре руки играть на елдорае, чем бегать от Тихона.
— Сдался тебе Тихон. Ты что, цунами никогда не видал? Они приходили и уходили, они и должны были приходить, чтобы люди увидели, в какую сторону они ошиблись, когда выбирали направление эволюции. Такая была служба у всех великих цунами, и Тихон не явился исключением. Он был такой же, как и все пророки, предвещающие погибель мира, и зря ты на нем так зациклился, Бронски.
— Нет! Этот ночной цунами не был пророком, и его никто не посылал пророчествовать. Тихон был лентяй и сукин сын, а не пророк. Он только по размерам оказался велик, а душой был мелочным и вонючим, как кошачье дерьмо. Он нападал и убивал втихомолку, как бандит. Никто так и не узнал, кто и зачем послал Тихона в эту ночь. А я узнал — догадался в тот момент, когда он взмахнул на крышу моего дома, где я спал, подхватил меня с постели и, подняв высоко в небо, швырнул оттуда вниз, целясь прямо на сухой острый сук дерева. Он хотел насадить меня на этот сук, как насаживал когда-то гигантский птерозавр Пул на гигантские иглы реликтовых акаций, заготавливая впрок еду, пойманных им человекообразных обезьян. Так вот, я вовремя догадался, что именно Пул отправил втихаря, на ночь глядя, этого лентяя Тихона, своего прапрапраправнука, чтобы он поймал меня на завтрак для своего любимого прапрапрапрадедушки. Но я сразу, как только волна взмыла меня к небу, понял, что к чему, — сорвался прямо с гребня этой волны и перемахнул по экватору, минуя сразу несколько земных эпох, вот в эту самую железную клетку. И здесь, в Суринаме, в зоопарке, орангутангом Бронски, я чувствую себя как-то надежнее, чем на Суматре каким-то хозяином какого-то ресторанчика, который в жаркую ночь спал на крыше какого-то своего дома, а потом был смыт с него волной цунами Тихоном, который ради того, чтобы одного меня поймать, утопил в грязной соленой воде сотни тысяч других людей. Ну не дурак ли был после этого? По тому случаю я и решил плюнуть на всю эту мировую эволюцию и снова превратился из человека в обезьяну. В эволюциях, брат, нет никакой справедливости, и сейчас я самая грустная в мире обезьяна, во всем разочаровавшийся орангутанг.
— Все правильно! — воскликнул я радостно. — Ведь и я был то же самое! Почему, ты думал, я нашел тебя, Александр Бронски? Да потому что я тоже понял, как и ты, братец, что в эволюциях и цивилизациях никакого толку не было, и эволюции, революции и цивилизации не стоили того, чтобы ради них крутились небесные тела друг возле друга и всем бесчисленным караваном звездных галактик уносились куда-то в мегапространство.
— Ну добро. С эволюциями мы все выяснили. Но зачем тебе понадобился я? Скажи! Не явился ли ты ко мне гнусным и грязным вором, как этот птерозавренок Тихон, прапрапраправнук чудовищного Пула? Скажи, неужели для того, чтобы подтвердился какой-то один маленький смысл, должно было произойти миллиарду бессмысленных космических катастроф? Скажи, о чем ты подумал, прежде чем явился ко мне?
— Я хотел… Я полагал… Мне стыдно было бы признаться… Но я на этом свете догадался, что смысл этого света, в особенности смысл жизни на этом свете, в метафизической системе Мары, таился в необыкновенной, беспредельной… неопалимой купине радости, которую должна была найти каждая жившая на этом свете тварь. Эта радость и была бы раем.
— Ну? Так что?
— Надо было, стало быть, эту радость познать, а не заниматься эволюциями, цивилизациями, революциями и всякими прочими мастурбациями. До потери пульса.
— Я-то при чем? Чего ты ко мне прицепился? Что тебе нужно было от меня? На что тебе понадобился я?
— Бронски, никто никому на этом свете не был нужен. Никто никому никогда ни для чего не понадобился. Все случайно повстречали друг друга на дорогах времен, посмотрели один на другого, и потом каждый ушел в никуда, в свою сторону. Никто никому не понадобился, Бронски, — и ты мне тоже, поэтому вовсе не было необходимости, чтобы ты выходил из клетки и последовал за мной.
— Куда последовал?
— На юг континента Южная Америка. До так называемого Магелланова пролива.
— А это зачем? Дальше что?
— Дальше Огненная земля.
— А еще дальше?
— Антарктида. Колония императорских пингвинов. А дальше них ничего живого не предвиделось. Может быть, там, среди их тесного скопища, в окружении лютого холодного воздуха минус шестьдесят градусов, мы смогли обнаружить последнее прибежище райского блаженства земной жизни?
— В куче толстых пингвинов, у которых на одну пару родителей одно яйцо?
— Ну да.
— Они это яйцо грели на лапах, по очереди передавая друг другу.
— Что тут такого, Бронски?
— И ради того, чтобы такое жалкое и трогательное убожество можно было увидеть, ты готов был пропердохать насквозь Южную Америку и Антарктиду?
— Да, был готов. А что еще мне оставалось делать?
— И ты еще не сдурел от одного только перечисления дорог, которые собирался осилить?
— Сдуреть-то не сдурел, но вдруг сильно захотелось спать. Глаза сами собой закрывались с тоски. Называлась она, Бронски, фиолетовой скукой. Это на самом краешке светового спектра. Край света, стало быть, оказался фиолетово скучным.
