Я захотел, поэтому переместился из восьмикратных объятий глубинного спрута на порог профессорского дома в кампусе Гавайского университета в Гонолулу. Профессор Элизабет Ричмонд на том месте, стоя в дверях, была босиком, в коротком купальном халате, открывавшем ее замечательные высокие ноги, и вытирала мокрые волосы махровым полотенцем. Она, как оказалось, пятьсот шагов тому назад вылезла на пляж из моря. Посмотрев на меня голодными глазами, профессор Элизабет Ричмонд сказала напрямик, что проголодалась и хотела бы пообедать в каком-нибудь китайском ресторанчике. Так и пошла босиком, осушая волосы полотенцем, в этот самый китайский ресторан. И по дороге, по мере того, как Элизабет Ричмонд энергично лохматила бурными движениями рук, подняв их к голове, свои волосы — они из жалких сосулек сырой пакли постепенно превращались в кудлатое облако каурой масти. А когда у входа в ресторан она перевесила полотенце через плечо, достала из кармашка халата деревянный гребень и как следует расчесала свои каурые кудри, пышная прическа профессорки Ричмонд надменно возлегла ей через голову на спину, заметно возвысив женщину в росте. Показалось даже, что она выше меня.
За обедом я ей открылся, что принадлежу к особой древней расе человечества, хомопрозорливых, не имеющей никакого отношения к дарвиновским обезьянам. Я возраста своего не знаю, потому как не помню, где и как появился на свет, также не помню, сколько раз уходил-приходил в жизни, и поэтому не знаю, для чего прожил на свете столько тысяч километров самых разных жизней. И земных, и морских, и воздушных. Не моргнув глазом Лиз Ричмонд тоже призналась, что принадлежит к той же расе, что и я, и после обеда мы вернулись к ней в профессорскую квартиру, чтобы обстоятельно поговорить о гигантском спруте Гаргантюа, жителе самых жутких океанических провалов.
Постепенно выяснилось, что меня интересуют чувства и мысли чудовища, когда оно пожирает добычу, запуская в нее клюв снизу вверх, как бы держа ее над собой. А Лиз Ричмонд, наоборот, интересным стало представить себе, как видится спруту какая-нибудь крупная добыча, вроде мускулистой акулы, — в ракурсе сверху вниз. Наш обоюдный высокий профессионализм в области феноменальной монстрологии позволил нам сполна утолить жажду научных познаний.
Но кое-что так и осталось невыясненным. Например, я так и не понял, что оказалось для нее столь невыносимым, когда во время одного из внезапно возникших диспутов, позиции в котором с каждой стороны были самыми классическими, она вдруг разразилась бурными, чудесными слезами и плакала, пока я, несколько оробевший от неожиданности, спешил довести свою аргументацию до логического завершения. И оказалось, что напрасно спешил. Логический, классический конец был тут вовсе не актуален. Где-то еще в середине моих рьяных постулатов они оказались уже восприняты, нежно зафиксированы и утверждены как высочайший — недоступный для меня — женский уровень феноменальной монстрологии. Отсюда и слезы, прекрасные слезы доктора Элизабет Ричмонд. Когда мы пришли к общему научному выводу, что высшие радости бытия могли быть преферентны для самых чудовищных монстров воды и суши, вроде нашего любимца Гаргантюа или хищных динозавров, профессор Лиз Ричмонд предложила мне отправиться с нею на соседний остров, где ей был известен подводный атмосфериум-отель с прозрачной стеной, выходящей прямо в подводную бездну океана. Лиз пожелала продолжить наши общие исследования по теме райских блаженств в этом отеле. Предполагалось, что нам совместными усилиями, усилиями людей особой прозорливости, удастся вызвать к прозрачным стенам подводной гостиницы нашего Гаргантюа и порасспросить в доверительной близости, при самых благоприятных условиях, о высшем пароксизме райского блаженства у гигантских чудовищ.
Так как между мною и Лиз и между нами и Гаргантюа ничего не находилось, мы вскоре все трое встретились на острове Кауаи в атмосфериуме на глубине примерно двадцать метров ниже уровня моря. Широкая прозрачная стена из бронированного стекла отделила океанские глубины от уютного подводного номера пятизвездочного отеля. Освещенные сквозь прозрачные стены изнутри, подводные кубатуры бездны, начинающейся сразу за этими стенами, были наполнены подвижной жизнью метафеерической расцветки. Все эти Кандинские, Малевичи, Моранди и прочая шантрапа были жалкими побирушками у дверей свадьбы, которую справляли наяда Абстрактная живопись с тропическим Нептуном. Подводный отель был построен по принципу устричной банки, повешенной на мощные железобетонные крюки, вбитые в отвесную базальтовую стену, уходящую на всю глубину тихоокеанской пропасти — в само изначало неподвижности времен. А наверху, на том уровне моря, где висела хрустальная шкатулка атмосфериума, лепились к отвесной стене коралловые рифы самых причудливых форм. В ложбинах и выемах рифов медленно летели, облеченные в рамочки собственных контуров, миллионы шедевров мирового значения, каждый из которых имел авторство, название и кодовый номер в каталоге вселенской Выставки Абстрактной Живописи — ВАЖ.
Я обсуждал с Лиз вопрос о помрачительных изысках стилей и подходов в подводной живописи рыб, моллюсков и медуз и, посадив голую Ричмонд себе на закорки, расхаживал вдоль стеклянной стены туда и сюда, словно по выставочному залу, неспешно рассматривая с профессоршей живые шедевры, подплывавшие совсем близко к прозрачной стене. Вылупив радужные, в золотых кольцах, агатовые глаза, экспонаты выставки разглядывали нас самих. Меня с сидящей на мне, обхватив мой торс здоровенными ногами всадницы (у Лиз Ричмонд была собственная верховая лошадь), — меня с моей научной сотрудницей ничуть не удивляло то, что рассматриваемые нами красивые картинки сами внимательно рассматривают нас, принимая, очевидно, также за какую-нибудь сюрреалистическую бредятину.
В те дни нашей совместной работы по феноменологии чудовищ планеты, которым ничто живое не могло быть угрозой, и наоборот — все живое вокруг могло быть их пищей, — в те три очень насыщенных открытиями гавайских дня мы с Элизабет Ричмонд, то и дело научно вторгаясь или исторгая друг в друга, друг друга, громоздясь друг на друга аргументально, пирамидально, синусоидально, мы сделали фундаментальное открытие: самая великая радость состоит не в том, что ты самый великий на свете монстр и тебе никто не страшен, никто тебя не съест, а, наоборот, ты можешь съесть любого. Нет. Мы с Лиз очень старались — и открыли, что не в величии и величине причиндалов причина райских блаженств. Вот ты тактильно пытаешься, орально стараешься и почти сводишь воедино результаты многочисленных опытов и лабораторных поз, — но вдруг все это лопается, как воздушный шарик, а истина райского блаженства, словно озорная нимфа Эхо, подает свой отдаленный голос совсем с другой стороны. Мы поняли — я понял, и она поняла, — что научное познание райских блаженств происходит не в лабораториях, а в местах, весьма отдаленных от научных институтов и мозговых центров.
Приплывал из океанических бездн Гаргантюа собственной персоной — по нашей с Лиз оккультной просьбе, одобрительно наблюдал несколько часов, прилепив к стеклу свой громадный, как джакузи, глаз, за тем, что мы с нею вытворяли в целях постижения высшего уровня счастья в этой жизни, кому бы она ни была дарована — маленькой рыбке-картинке, в поперечных полосках лазури и золота, нанесенных умелой и стремительной кистью, или колоссальному спруту с глазом Уинстона Черчилля, наблюдавшему радостное для крупных чудовищ мелкое наслаждение тех, которые как раз были призваны изучать райские радости самых могущественных монстров планеты Земля. Ибо нам казалось, что самые крупные животные испытывают и самую большую любовь к жизни, вызванную самым великим чувством безопасности и самым верховным, господствующим положением во всепланетной пищевой цепочке. К тому же органы размножения у них были устрашающе, бесподобно массивными.
