— Он что-то знает!
— Дайте ему сказать!
— Вот и помолчи!
— Я не могу помолчать — я волнуюсь!
С губ водителя слетело несколько заковыристых ругательств. Он обводил толпу недобрым проницательным взглядом, по очереди останавливаясь на каждом лице.
— Кто-то надрезал тормозные шланги, — сообщил он, — и надпилил рулевые тяги.
Кто-то охнул, кто-то тоскливо завыл в плаче, кто-то попытался оправдаться:
— Это не я!
— И не я!
— Что ты на меня так смотришь? По-твоему, это я?
— Заткнитесь, идиоты! — рявкнул водитель. — Это было сделано ещё в гараже! Кто-то подготовил теракт, чтобы убить кого-то одного из пассажиров, разве это не ясно? А пострадали все! Пусть мерзавец, который знает, что это из-за него, признается! Я хочу посмотреть ему в глаза!
На несколько мгновений в лощине установилась пугливое бормотание, почти тишина.
— Ну вот, — опасливо подумал Киш, — сейчас они догадаются, что всё дело во мне. Точней, конечно, в Марке, но для них нет никакой разницы — я ли, Толяныч ли. Важен результат, а он таков.
Его негромкая мысль не осталась не услышанной. Розовощёкий викинг, — тот самый, которого Киш так невежливо и опрометчиво называл кретином, — возопил на всё ущелье:
— A-а! Я так и знал! То-то этот негодяй, который обзывал меня, такой спокойный! Это он всё подстроил! Сам признался!
— …ался-ался! — грозно продублировало эхо.
Толпа разом обернулась к Кишу, наведя на него три десятка ненавидящих взглядов. Их яростные лица не предвещали ничего хорошего — при жизни его никогда не ненавидело столько людей разом. Киш успел подумать, что у него нет ни малейшего шанса увидеть в каждом из них образ Божий — он этому просто не научился при жизни, а сейчас уже поздно.
Он сделал шаг назад, поднимаясь вверх по склону. Толпа, наступая, сделала шаг вперёд, словно исподволь ожидая, когда он бросится бежать, чтобы тогда ринуться на него. И тут его нашла спасительная мысль — может быть, спасительная. Если причина аварии действительно связана с Толянычем, то получается, он отдал жизнь «за други своя», и тогда, возможно, его дела не так плохи? Может быть, это оправдает его за насмешливость, тщеславие, сладострастие, раздражительность, зависть и многое другое?
А толпа всё наступала, в центре шёл водитель, яростно сжимавший ремень своей портупеи: на несколько мгновений их взгляды упёрлись друг в друга.
— Ну всё, — пробормотал Киш, продолжая отступать вверх, — ты посмотрел мне в глаза — твоё желание исполнилось. Можно перейти к следующему пункту повестки. Или ты хотел чего-то большего, а про глаза задвинул для красного словца?
Водитель пробормотал что-то яростное, но что именно, Киш не расслышал. К нему вернулась прежняя мысль — о том, что нет большей любви, чем отдать жизнь ради спасения кого-то. Применимо ли данное правило к теперешнему случаю? Ведь все эти люди не имели о Марке никакого понятия — они-то за что-то погибли?
— Может быть, ни за что, — ответил он себе. — Кажется, у Матфея говорится, как однажды Спаситель, обращаясь к толпе в Иерусалиме, напомнил о несчастном случае, когда упала башня и придавила много людей: «Они были не грешнее вас. Но также погибнете, если не покаетесь». Катастрофа случилась не из-за того, что кто-то из них был особенно грешен (они все грешны), а потому, что среди них не нашлось ни одного праведника — того, кто был бы связан с Источником Жизни…
Но всё-таки кто-то подготовил теракт. И если он пожертвовал собой ради Толяныча, то как это сочетается с гораздо большим количеством жертв? Или тут дело не арифметике, а в намерении? Тогда хороший вопрос: каким было его намерение? Ведь, по правде говоря, он не собирался погибать. Да, был определённый риск, но можно ли сказать, что он пошёл на него исключительно из чувства дружбы к Марку? Не похоже на то.
— Бедная мама!.. — услышал Киш за своей спиной и обернулся.
Зеленоглазая девушка, которую он заприметил ещё в автобусе, стояла на склоне выше него, с тоской глядя куда-то вдаль, и плакала. — Как она теперь без меня?
Киш захотел кинуться, чтобы утешить и заодно извиниться за то, что при земной жизни хотел с ней переспать, но не смог: дорогу преградило внезапное воспоминание о родителях.
— Бедная мама!.. — повторил он с нахлынувшей скорбью. — Отец!.. Они будут убиты горем! А Варвара…
Смесь отчаяния и вины охватила его всего разом, от макушки до пяток. Отсюда, с высоты смерти, он увидел, какой крохотной была его любовь даже к самым близким людям — любовь крови и привычки. Любовь, которая позволяла сердиться и обижаться, ревновать и раздражаться, требовать и забывать! Самое чёрное и холодное знание, которое только можно постичь, распахнулось перед ним и стало затягивать внутрь себя.
— Бедный Киш! — раздалось рядом. — Бедный-бедный Киш!
Он резко обернулся и вдруг понял, что девушка, которая безутешно плакала рядом, что она… что на самом-то деле… что это…
— Варвара! — узнав, он бросился к ней. — Как ты здесь оказалась? Почему я не видел тебя в автобусе? Ты погибла из-за меня! Ты последовала за мной, а я — я только теперь понял, как мало любил тебя! Раньше я даже не подозревал! Если бы всё начать сначала!..
Варвара стояла боком к нему, закрыв лицо руками, и, казалось, не слышала его. Её плечи вздрагивали от рыданий. Киш попытался обнять её, но у него ничего не получилось — руки всё время промахивались, её тело ускользало от них, и тогда он взмолился:
— Я не сумел тебя уберечь — прости, прости меня! Поговори со мной — может быть, это наша последняя встреча! Видишь, я надел эту футболку, загадав желание встретиться и поговорить с тобой — я только не ожидал, что это случится после смерти! Я хочу, чтобы ты знала: даже если мы никогда больше не увидимся, я буду любить тебя — мне кажется, я смогу это! Ведь любовь — это не обладание, а отдача! Услышь меня, Варвара!
Опустив руки, она обернулась к нему и что-то произнесла. Слов Киш не расслышал: внезапно стало светло-светло. Должно быть, это прилетели Ангелы.
19. Блуждая в соснах
Золотистый луч стрельнул прямо в лицо. Киш резко повернул голову и открыл глаза. Белый квадрат потолка, как опустевший экран, сообщал, что кино закончилось.
Это был самый счастливый финальный кадр из всех, что он когда-либо видел. Карт-бланш. Возможность всё начать сначала. Сердце, сдавленное горечью и страхом, радостно разжалось.
«Это был сон! — выдохнул он. — Слава Богу! Я жив, и я люблю Варвару. Я буду учиться её любить».
Некоторое время он лежал, охваченный ликованием от возвращения к жизни и осознания, что ничего ещё не потеряно, удивляясь тому, что во сне ему хотелось спать, и стараясь покрепче запомнить все детали увиденного. Но постепенно стали проступать внешние ощущения: несмотря на прохладу комнаты, лицо залито потом, рот высох, нестерпимо хочется пить. Он сел на кровати. Две реальности пока трудно соединялись друг с другом, однако первая уже начала отступать, становиться всё призрачней, а вторая сообщала, что он в гостях у Марка, за окном колышется сосновая лапа, словно приветствует его, и судя по яркости солнечных лучей, уже часа три. Он достал из рюкзака полотенце, зубную щётку, свежую футболку и, подумав, что надо обо всём рассказать Шедевру, побрёл в душ.
