Ругань оппонентов Варвара старалась переносить стоически, она к ней готовилась, что, впрочем, не мешало ей расстраиваться и сомневаться, и Киш, как мог, утешал её и подбадривал. Однако ж и радость от признания научными вершителями сменялась приступами недоверия:
— Откуда они обо мне узнали, Киш? Как?! Где они и где я? Таких статей появляется сотни и тысячи!
— Значит, таких, да не совсем, — назидательно отвечал он. — Значит, в твоей статье есть что-то такое, чего нет в других. И разве ты не на такую реакцию рассчитывала? Не этого хотела?
— Так-то оно так, — осторожно соглашалась она. — Но я представляла, всё будет как-то дольше, постепеннее, шаг за шагом. А когда сбывается лучше и быстрее, чем ждёшь, это… как-то странно. Даже немного страшно: не может вот так всё сбываться. Как ты думаешь: это никак не связано с человеком с самой короткой тенью из всех, что я видела?
Киш никогда бы не признался, что подобные сомнения ведомы и ему.
— Я понимаю, о чём ты, — кивал он, — у тебя ощущение, что вдруг по отношению к тебе включился режим максимального благоприятствования, чего раньше не бывало, и оттого тебе слегка непривычно?
— Не то слово, Киш, — возразила Варвара, — это что-то другое, а не просто «непривычно»! Я же не кисейная барышня: «Ах, мне непривычно!» Мне как-то не по себе — я теряю чувство реальности. Да, не смейся (он и не думал смеяться)! Я не знаю, чего ждать и как ко всему относиться: то ли моя статья и вправду хороша, то ли кто-то сказал кому-то: «Пусть девочка позабавится — поиграет в науку»? Ты же понимаешь меня?
— Ещё бы мне тебя не понимать, — усмехнулся Киш, привлекая её к себе, — я среди этого вырос. Да и ты тоже. Все мы, короче. Связи и окружающая среда всегда имели значение, ты разве не знала? Мне кажется, тут надо учитывать две вещи. Первая — обидная, вторая — утешающая. Знаешь, что обидно? Как не пыжься, твоих заслуг в достигнутом результате практически всегда — с гулькин нос. Урожай намного больше зависит от климата, почвы, погоды, чем от усилий землепашца. Хоть тресни, никогда под Костромой не соберёшь столько зерна, сколько на Кубани. Легко быть учёным, когда в стране научный бум, или когда твой папа — профессор, и многих своих институтских преподавателей ты с детства знаешь как дядю Витю, дядю Серёжу или тётю Олю. Тогда твой парус изначально худо-бедно обеспечен ветром. Это я тебе как сын профессора говорю. Нетрудно быть популярным писателем в самой читающей стране мира, и совсем другое дело — побеждать неграмотность и создавать моду на чтение. Всем рулит контекст: одно дело орать в зале с хорошей акустикой, другое — в чистом поле, где гуляет ветер. От контекста зависит, прозвучит твоё слово громко или еле прошелестит. Но мы об этом часто забываем — стараемся приписать всё собственной глотке. Ты расстраиваешься, что нашёлся некий добрый дядя Дан, который мощно дунул в твой парус, и твоя лодка помчалась. Но ты же не считаешь чем-то неправильным или предосудительным, что твои родители старались привить тебе любознательность и трудолюбие, отдали в не самую плохую школу и сделали ещё много такого, что придало твоей лодке устойчивость и какую-никакую скорость, и чего, замечу, у кого-то и не было? Даже гениям — людям, которые меняют контекст, превосходят возможности климата и почвы — даже им нужна какая-то стартовая площадка: из болота и они не стартанут. А ведь большинство из нас — отнюдь не гении. Когда меняется контекст, многие «прижизненные классики» оказываются никому не нужны, прежние короли предстают голыми, и тогда приходит прозрение, что это вовсе не они были гениями — гениальным было время, и что они вовсе не меняли контекст, а просто наиболее ярко ему соответствовали. Если это всё держать в уме, быть немножко смиренней, то всё получается не так уж и огорчительно. Но знаешь, что утешает? Вот есть люди, которые любят воровать чужие идеи, оправдываясь, что, дескать, идея — ничто, главное — как она реализована. Они либо лукавят, либо недопонимают. Почему? Потому что контекст сам по себе текста не рождает: если не бросить в землю зёрнышко, то ничего и не вырастет. И какой бы плодородной ни была почва, она не сможет из зерна пшеницы вырастить пальму или розу, и наоборот. Земля ничего не выдумывает, в зернышке уже заложена его реализация, от земли лишь зависит, как идея, заложенная в зерне, вырастет. Твоя идея о Франце и кафкианцах и есть то самое зерно, которое не могли создать ни твои родители, ни учителя, ни Дан, ни я, который был рядом с тобой. Поэтому надо просто идти вперёд, честно делать своё дело, а там будет видно, разве нет?
— Надо двигаться вперёд, — помолчав, повторила Варвара, прижимаясь щекой к его груди. — Что ещё остаётся? Не сделаешь — не узнаешь. А ты считаешь, гений — это тот, кто превзошёл климат и почву? — она посмотрела на него снизу вверх. — Может, когда Франц не хотел описывать знакомую комнату, а придумал несуществующий интерьер, это оно и было? Стремление вырваться за пределы места и времени?
— Может быть, и так, — согласился он.
С тех пор редкую неделю они полностью проводили вместе. Варвара зачастила в Европу, изучая биографии наиболее видных кафкианцев — как ныне здравствующих, так и уже ушедших. Она не пропускала ни одного значительного кафкианского мероприятия, крепко сдружилась с Огнешкой и принимала близко к сердцу все перипетии её личной жизни, так что Киш теперь всегда был в курсе, почему та не сложилась на этот раз. Приглашения на конференции теперь поступали регулярно, вместе с ними и довольно интересные предложения по корпоративному консультированию, и плюс к тому — собственные полчаса в неделю на радио, вечером по четвергам. Киш старался не пропускать ни одной передачи, особенно в командировках, когда одиноко вытягивался на кровати в номере отеля. Он очень гордился её успехами и неизменно испытывал симпатию к людям, которые при знакомстве интересовались, кем ему приходится известный тенетерапевт Варвара Арх-и-Камышова.
За всей этой динамикой он не сразу заметил, что Варвара не очень-то и счастлива. Поначалу их тени резко сокращались, показывая успешное продвижение по жизни, но потом её тень застыла как вкопанная и даже немного отыграла назад. Он не сразу решился спросить у неё, почему так, а когда всё же спросил, ничего толком не выяснил: Варвара сослалась на усталость, замотанность, суету — сказала, чтобы он не обращал внимания, скоро пройдёт. Но не проходило. Киш постарался сократить число командировок, чтобы они могли больше времени проводить вместе, однако и это не помогло. Тогда его осенило очевидное: она просто влюбилась в другого и, может быть, даже уже изменила ему. Наверняка её это гнетёт, а сказать напрямую ей не хватает решимости: она не хочет его ранить. «Ты дуралей, Киш, — просто ответила Варвара, когда он, вдоволь помучив себя ревностью, спросил её об этом. — Дуралей и фантазёр». Вскоре у него появился блестящий замысел: им нужно переехать в более просторное жильё — куда-нибудь за город, в собственный дом. Они же могут себе это позволить? Пора, старушка, пора! Варвара идею одобрила, но резонно заметила, что они и в этой-то маленькой квартире бывают не слишком часто, а дом требует гораздо большего времени — и на обустройство, и на поддержание в нём порядка, и вообще. Короче, чуть-чуть потом, когда они будут не так заняты. Иногда, думая о том, чего ей не хватает, он проваливался в желчное раздражение и успевал наговорить ей кучу обидных слов — что она и сама не знает, чего хочет, и другая на её месте просто пела бы от счастья, и неплохо бы ей научиться ценить то, что есть, а не витать в облаках, мечтая о несбыточном, — к счастью, не вслух. Постепенно Киш склонился к мысли, что они с Варварой представляют собой тот тип пары, когда один любит, а другой позволяет себя любить. Мысль не утешала, но, по крайней мере, избавляла от недоумений — тем более, что сомневаться в ней не приходилось. «Дело не в тебе, а во мне», — сказала Варвара, когда он захотел ещё раз поговорить с ней об их отношениях, и Киш почувствовал, что она выставила внутреннюю броню от подобных разговоров.
