13. У Марка
— Сколько лет, Киш, сколько зим! — Марк приветствовал его на пороге тёмной прихожей. Лицо Толяныча было ещё более небритым, чем в последнюю случайную встречу, и уже не казалось мальчишеским. Супермен выглядел постаревшим и каким-то примятым.
Киш шагнул в чёрный тоннель прихожей, звякнув бутылками в бумажном пакете, нашарил в темноте протянутую для рукопожатия ладонь Марка и хотел по давнему обычаю соприкоснуться лбами, но в последний момент его друг убрал голову в сторону.
— Прости, Киш, башка просто раскалывается.
Они вошли в комнату. Здесь было не намного светлей, чем в прихожей, тёмные шторы плотно задёрнуты, и дневной свет почти не проникал. Но Киш узнал квартиру: тот же синий палас, полки с книгами, журнальный столик с двумя креслами, разложенный диван. Он бывал здесь всего один раз: лет двенадцать назад они встречали у Марка Новый год, и наутро он ушёл с однокурсницей Толяныча, девчонкой с зелёными волосами, с которой здесь же и познакомился (тогда такие вещи происходили почти сами собой). Народу набилось с полтора десятка, стол устроили прямо на полу, все были счастливы, и потом такие вот вечеринки удавались всё реже. К лёгкому наплыву ностальгии добавилась тонкая струйка удивления: естественно было предположить, что за эти годы Толяныч немало разбогател и, по идее, должен был приобрести апартаменты посолидней. А Толяныч оказался привержен аскетической простоте юности (в юности, впрочем, выглядевшей не такой уж и аскетической), и это неожиданно тронуло Киша.
Марк между тем без стеснения заглянул в один из принесённых Кишем пакетов и одобрительно гуднул:
— Уу-у! Да ты серьёзный пьянчуга!
— Если не хочешь, не будем, — примирительно сказал Киш. — Можем и не пить.
Марк посмотрел на него мутноватым взглядом и сочувственно покачал головой.
— А можем и выпить, — тут же развернулся Киш.
— Вот это разговор, — Толяныч одобрительно потрепал его по плечу, как матёрый сержант бесстрашного новобранца. — Сейчас выдам тебе стакан.
— Два! — поправил Киш. — Один чтобы запивать.
Марк неуверенной походкой скрылся на кухне, откуда вскоре послышались скрип и хлопанье дверец старых кухонных шкафов. Киш тем временем занялся извлечением провизии и условной сервировкой журнального столика, которому, судя по диспозиции, и предстояло стать полем для масштабного возлияния. Так на столике появились сыр, лайм, мясная нарезка, банка маслин, свежие помидоры и огурцы, и ещё кое-что по мелочи.
Марк вернулся, держа в одной руке хрустальную рюмку в серебряной оправе, в другой — высокий стакан с рисунком города Бремена.
— Вот, Киш, говорят, с помощью этих маленьких штучек-дрючек можно выпить Мировой океан! Посмотрим, хватит ли нас хотя бы на какой-нибудь Бискайский залив! — он протянул штучки-дрючки Кишу, достал из пакета бутылку, повертел её в руках, разглядывая этикетку, скрутил крышку, принюхался к горлышку и одобрительно кивнул: — Молоток, Киш: просто, ясно и без эстетского выпендрёжа.
— Ну что, — спросил он, когда рюмки были наполнены, а сами они расселись по креслам, — за неё?
— За неё, — кивнул Киш.
Чокнувшись, они выпили за встречу, Киш закусил кусочком лайма, а Марк откинулся на спинку кресла и вальяжно махнул рукой.
— Рассказывай, Киш! Как живёшь? Что новенького в минувших эпохах?
— Ничего эпохального, — в тон ему ответил Киш и, немного помолчав, осторожно поинтересовался: — Давно пьёшь?
Марк неопределённо пожал плечами, словно спрашивая: не всё равно ли?.. Киш мысленно согласился с Толянычем: вопрос получился бессмысленным.
— Долго собираешься продолжать? — уточнил он.
— Трудно сказать… Пока не оклемаюсь.
— От чего? — это был ключевой вопрос.
В ответ на него последовала пауза, которая завершилась горьким «Ха!»
— Дементализация, Киш, дементализация… Слыхал про такую болезнь?..
Киш тихо охнул.
— Профессиональная, жёсткая дементализация, — желчно подтвердил Марк. — Мой гиппокамп побывал в руках высокопрофессиональных уродов. А что они могли сделать? Только изуродовать. Вот и все дела.
Киш потрясённо молчал. Теперь он понял, почему его друг предпочитает темноту: говорят, после неё даже от неяркого света голову разрывает боль. Его передёрнуло: значит, если он нарушит предписания вердикта, его ожидает то же самое — пусть и не в такой сильной форме, и всё же, и всё же…
Он не удивился, когда Толяныч, как ни в чём не бывало, достал из кармана рубашки очки с чёрными круглыми линзами и нацепил их на нос. Не удивился, но в полумраке комнаты в этом невинном жесте проявилось что-то физиологическое, словно Марк продемонстрировал ему ещё не зажившие шрамы после страшной операции.
— Сочувствую, друг, — мягко сказал Киш. Он привстал, перегнулся через столик и потрепал Толяныча по плечу. — Выздоравливай скорей!
Марк усмехнулся:
— Спасибо, Киш, спасибо. По правде говоря, я и сам себе сочувствую. Не думал, что так скоро окажусь среди «грустных».
— Почему «грустных»?
— Сленг, — пояснил Толяныч.
— Это я понял.
— Да как тебе сказать, почему?.. Потому что излучают оптимизм, подчёркнуто бодренькие и оживлённые, с вечной улыбкой. Хотят показать, что у них всё пучком, и они такие же, как все. И всё равно в глазах — беспросветная тоска. «Грустные», одним словом.
— Это ты про дементализованных?
— Ага, — легко согласился Марк, — про них. Или теперь я должен говорить про «нас»?
— Ну, на оптимиста ты нисколько не похож, — заверил его Киш. — Рано в бодрячки записываешься, старина!
— Что, правда? — Марк скептически приподнял бровь, но голос его звучал почти весело: он словно потешался над неловкими попытками сочувствия, и не только Кишевскими, но и всеми вообще. — А скажи, что у меня сейчас в глазах?
— У тебя? — немного растерялся Киш.
— Ну да, у меня, — Марк сдвинул очки на кончик носа и посмотрел на него поверх оправы.
— Ну…
Они наклонились друг к другу и несколько секунд всматривались в глаза друг друга.
— Ну, никакой тоски у тебя нет, — сообщил Киш, снова откидываясь в кресло. — И грусти тоже.
— А что есть? — Толяныч изображал небрежное безразличие.
— Пропасть, — сообщил Киш. — Обычная бездонная пропасть. Знаешь, в такие когда падают, вопят от ужаса. А ты просто летишь и любуешься синим небом.
Марк негромко рассмеялся:
— Спасибо, Киш.
— Всё наладится, — пообещал Киш, — вот увидишь, всё наладится. Тебе же не пятьдесят лет, ты ещё обязательно найдёшь себя. Это же ты! Твоё обаяние никакая дементализация не может уничтожить!
