– Боже ты мой… – Кюре был растерян. – Подземный ход! Хорошо, что этого никто не слышит, иначе нас всех отправили бы в сумасшедший дом…
– Пошли! – приказал Тео. – Вы тоже, господин кюре.
Из стены за алтарем и впрямь торчало ржавое кольцо, обмотанное бечевкой. Служка повернул его, и в стене открылся узкий проем, из которого пахнуло сыростью и гнилью. Вниз вели крутые ступеньки.
– Далеко он тянется? – спросил Тео.
– До фермы мадам Нодье, – ответил служка. – Это около двух километров к югу.
– Годится, – сказал Тео. – Возьми фонарь. Или свечу. Потолще!
Служка бросился в ризницу.
Тео повернулся к Мадо.
– Уходи, – сказал он. – Не бойся. Мальчик проводит тебя. – Он сунул ей в руку пачку купюр. – Этого хватит, чтобы добраться до Лурда… или куда хочешь…
– А ты?
– Я отвлеку их. Уходи. – Он привлек ее к себе и крепко поцеловал в губы. – Я люблю тебя, Мадо. Прощай. – Кивнул служке. – Иди первым. Надеюсь, ты не подведешь меня, малыш?
– Нет, мсье, – со смущенной улыбкой ответил Жан-Жак. – Можете не беспокоиться. Дверь закроется сама, когда мы окажемся на последней ступеньке.
– Жан-Жак… – Кюре замялся. – Поосторожнее там, Жан-Жак. И не теряй головы. Ты меня понял?
– Да, господин кюре.
Когда за ними закрылась дверь, кюре покачал головой.
– И что вы собираетесь теперь делать? Вы хотите пожертвовать собой ради этой несчастной… Арман сказал мне, что она хуже дикого зверя…
– Вы правы, господин кюре, – сказал Тео. – Именно поэтому я и сделаю то, что должен сделать. Прощайте, мсье.
Он быстрым шагом направился к двери, запертой скамейкой.
– Господь милосерд, – прошептал кюре.
Тео вытащил из петель скамью и налег на тяжелую створку – дверь открылась.
Арман первым увидел, как дверь храма открылась и из нее вышел Тео. По правде говоря, Арман скептически относился к Богу и всей этой обрядовости – поклонам, крестным знамениям, молитвам, но сейчас, увидев Тео, разглядев его лицо, он вдруг перекрестился. Выхватил из кобуры револьвер и закричал во всю глотку:
– Тревога! Он выходит!
Жандармы повскакивали, хватаясь за оружие, и подались за костры – на всякий случай. В руках у Тео были два пистолета.
Яркий свет автомобильных фар и пламя костров ослепили Тео. В памяти опять всплыл ночной штыковой бой под Суассоном, когда рота зуавов и рота русских легионеров столкнулись в туманной лесной низине с несколькими сотнями немецких гренадер, и сотни мужчин с ревом бросились навстречу друг другу с винтовками наперевес, сошлись, столкнулись, лязгнули и закричали. Они тогда не разбирали, где свои, а где враги. Они дрались вслепую. Вот и сейчас, похоже, ему предстоял бой вслепую. Он знал исход этого боя, но уже не испытывал страха. Как сказал однажды Иван Яковлевич, свободен первый шаг, но мы рабы второго. Не он все это начал, но в его власти все это завершить.
Он шагнул, остановился, сделал глубокий вдох и снова шагнул. Тело его овевал теплый ветерок, голова кружилась. Что-то случилось с глазами: люди и предметы словно пульсировали, окруженные красноватым ореолом.
– Бросьте оружие! – закричал комиссар. – Не стреляйте! Бросьте оружие!
– Купите меня, не то я вам приснюсь! – закричал вдруг детским голосом Тео, вскидывая пистолеты. – Купите меня, не то я вам приснюсь!..
Он выстрелил, потом еще раз, и двинулся вниз, стреляя из двух стволов, и жандармы начали стрелять в него из винтовок и револьверов, первая пуля пробила каску, но лишь чиркнула по темени, а он все стрелял, спускаясь по ступеням к огням, пылавшим внизу, он нес им красоту и ужас, он нес им свою боль, тошнотворный запах сургуча в полицейском участке, Ивана Яковлевича с его железной шапочкой и резиновым шлангом вместо члена, окровавленный слесарный молоток, дурочку Крикри с ее детским лобком, пахнущим лавандой, красавицу Минну Милицкую, похожую на освежеванную собаку, Немченко в каучуковых галошах, мясника Поля с жирными губами, мерзкого и невинного Минотавра, пророка Иону в бушующем море, нелепый ботиночек Мадо, петушка в луже крови, детскую коляску на ступенях одесской лестницы, фунт байхового чая и бутылку зеленого ликера, грозную тяжесть броненосца «Потемкин», огненную собаку рыцаря де Мондидье, руку мертвого человека, волхвов, увязших в непроходимых русских сугробах на пути к Младенцу, овечий камешек, стыд, любовь, смерть, свободу, а еще – свое сердце, оба сердца, все три сердца, а винтовочные и револьверные пули пробивали его насквозь, вырывая из спины клочья мяса, но он все еще шел, шагая со ступеньки на ступеньку, двадцатая, двадцать первая, двадцать вторая, еще две пули – в плечо и в печень, двадцать третья, купите меня, не то я вам приснюсь, двадцать четвертая, наконец-то, наконец-то, он оступился и упал, каска со звоном скатилась вниз, тело его сползло на булыжник, а ноги остались на последней ступеньке, сердце его было пробито пулями, кровоточащее сердце его остановилось, замерло, умерло, оба сердца, и старое, и новое, оба замерли и умерли, он умер, он затих у подножия храма, огромное тело замерло на стылом булыжнике, и выстрелы стихли, и тогда наконец в благословенной тьме все услышали звук, который, казалось, шел из темной глубины самого бессмертия, и звук этот был похож на стук огромного сердца, и хотя он был мертв и оба его сердца остановились, но третье – третье сердце продолжало стучать и после смерти…
18
Запыхавшаяся, потная, вся в ссадинах и синяках, Мадо наконец выбралась из подземного хода, без сил рухнула на камни и выплюнула кровь: овечий камень поранил ей десну. Она закурила, закашлялась, снова сплюнула кровью, языком потрогала камень. Он был горячим, этот странный камень.
Жан-Жак поставил лампу на землю и присел на корточки. Он тяжело дышал.
Луна иногда выглядывала из-за туч, освещая каменистые склоны холмов, корявые черные деревья, пучки жухлой травы. Внизу виднелись какие-то постройки.
– Это ферма мадам Нодье, – сказал Жан-Жак. – Она вдова, сама ведет хозяйство…
– Заткнись, – процедила Мадо.
Было тихо – ни выстрелов, ни шума моторов, ни даже собачьего лая.
Девочка вспомнила лицо Тео, когда он сказал: «Я люблю тебя, Мадо», и сморщилась. Тео больше нет. Она не слышала стрельбы, но была уверена в том, что Тео убили. Их много, а он один, и он не собирался сдаваться. Он сказал, что отвлечет жандармов. Он сказал, что любит ее, этот сукин сын. Лицо ее снова скривилось. Значит, его больше нет, значит, она осталась одна. С этим камнем за щекой. Теперь нужно выбираться из этой чертовой глухомани. Мадо понимала, что ей нельзя показываться в городах, на вокзалах, где ее могли узнать и выдать полиции. Она еще не знала, как доберется до Лурда, где ее ждал брат Жером, но зато знала, что выбираться лучше в одиночку. В одиночку вообще лучше – жить, курить, спать. Особенно спать. В одной постели с мужчиной Мадо никогда не высыпалась. Ну разве что разок, в «Трех петухах», когда она уснула рядом с Тео. Но он ее и пальцем не тронул. И вообще не приставал. Он сказал, что любит ее. Обычно после этого мужчины принимались терзать ее плоть, но Тео только поцеловал ее. Вот черт. Конечно, эти слова ничего не значат, а стоят и того меньше, но он их произнес, собираясь на смерть. Он пожертвовал собой, чтобы спасти ее. Мадо злобно фыркнула. Чертов герой! Подумал бы лучше о чем-нибудь важном, дельном, так нет же, в последний миг он сказал Мадо, что любит ее, этот сукин сын. В такие минуты не бросаются ничего не значащими словами. Но Тео – таких людей Мадо еще не доводилось встречать. Чокнутый. «Я люблю тебя, Мадо!» Он словно плюнул ей в душу ядом, который еще долго – может быть, всегда – будет мучить, отравляя ее кровь. Он оставил этот камешек, который поранил ей десну. Камень обжигал рот. Мадо перекатила его языком за другую щеку и глубоко вздохнула.
