Трепетный мальчик Витя
Мы уже собирались отдать фабричным тетенькам их заветные обшарпанные жетоны и драгоценные щербатые кружки, когда упомянул я, просто так и сам не знаю, по какому наитию, Виктора; то есть упомянул сперва Боба, рассказав бывшему Ваське, что меня-то как раз сводила судьба и карма с дзен-буддистом подлинным, без всяких сомнений, человеком замечательным, редкостным, судьбы и кармы трагической; и с еще одним дзен-буддистом, тоже, судя по всему, очень подлинным, судьбы невыясненной, кармы загадочной, дзен-буддистом, кстати, русским, кстати, родом из Петербурга. Как зовут его? Виктор М. За стеклянной стеною, отделявшей кафе от прочего павильона, проходили, в своем собственном сне, говорливые тени, вполне равнодушные, разумеется, к Васькиному умиленному изумлению. Но это, может быть, совсем не тот Виктор М.? Это был тот Виктор М., тот самый Виктор М., которого он знал, Васька, в девяностые годы, которого не просто знал он, но которого он же и привел в помянутую только что дзен-буддистскую группу, кружок по изучению Догена, дза-дзена… А что, собственно, здесь удивительного? Дзен-буддистский мир тесен, в России особенно. А удивительно вообще все. Вот то, что мы сидим сейчас во Франкфурте, в этом фабричном кафе пятидесятых годов, с этой стеклянной витриной, этими затхлыми котлетами, краснорукими тетками… разве все это менее удивительно? Надо только уметь удивляться. Он подобрал этого Витю на Невском, сообщил Васька, глядя на меня, на жетон в своей узкой руке, опять на меня ошарашенными темными глазками. А было этому Вите каких-нибудь лет шестнадцать. Как же это он его подобрал? А он стоял на Невском и глазел на кришнаитов. Васька вдруг засмеялся не похожим на него самого, с легкими взвизгами, смехом. Тогда были кришнаиты, если я помню, ходили по улицам и пели «Харе Кришна». Ну, собственно, они и сейчас есть. «Харе Рама», сказал я. Вот именно, сказал Васька, «Рама Рама Харе Харе». И такие у них были смешные хари действительно, что он, Васька, остановился и начал на них глазеть. Совсем были молодые ребята, в разноцветных размахайках, со смешными, глупыми, насквозь наивными харями. И что же, Виктор шел вместе с ними? Нет, упаси Боже! Витя стоял с ним рядом, с Васькой, и было ему лет шестнадцать, и это был такой тоненький, трепетный мальчик, с такими трогательными, вопрошающими глазами, что, рассказывал бывший Васька, вращая в длинных пальцах обшарпанный и все еще не возвращенный жетон, что никак невозможно было не заговорить с ним. Что же Васька сказал ему? Это было пятнадцать лет назад, sorry, он не помнит, что он сказал. Что-то, наверное, о кришнаитах, что еще мог сказать он? Что кришнаиты, конечно, дураки, зато хоть смешные, и что они ему, Ваське, напоминают его самого в молодости, такой же и он когда-то был дурачок. А в действительности, рассказывал Васька, не столько эти мимо идущие кришнаиты с их разлетайками-размахайками, их медными маленькими тарелочками, сколько вот этот мальчик Витя, на них смотревший вопрошающими глазищами, напомнил Ваське его самого, каким он был в ту пору, когда носил кожаную ленточку в волосах, работал в котельной и учился дзенской каллиграфии, или даже каким он был еще раньше, в шестнадцать-семнадцать лет, в десятом классе школы, каким его, Ваську, почти никто уже и не помнит, только жена еще помнит. Ничего этого он не сказал мальчику Вите, когда они стояли на Невском; сказал только, что он сам в молодости никаким кришнаитом, по счастью, не был, тогда и не было никаких кришнаитов, а был буддистом, или пытался быть буддистом, или хотел быть буддистом, так что все его и называли буддист; на что мальчик Витя смешно оживился, мучительно покраснел и, страшно заикаясь, заявил, что он очень, очень интересуется буддизмом, что он прочитал какие-то две книжки, какие-то научно-популярные, какие уж тогда были, и что… что… он сам не знал что. Васька-бывший-буддист сообщил ему, в свою очередь, что через два дня собирается их кружок по изучению «Сёбогендзо» и совместным опытам медитации, и если он хочет, он может туда прийти, а что он до сих пор ни о каком Догене слыхом не слыхивал, так это, в общем, неважно. Такой был трепетный мальчик, повторил Васька свою странную формулу, так смотрел вопрошающими глазищами, так смущался, так заикался, что хотелось его пригреть, пожалеть, приголубить, приютить, приласкать. Его и пригрели, уж как смогли; хотя совсем не подходил он к этой компании уже взрослых дядек и теток, бывших хиппи, искавших свое место в новой действительности. Он, Васька, от всего этого вскорости отошел, а вот Дима-фотограф с мальчиком Витей долго еще встречался. Дима-фотограф? Да, фотограф Дима, что тут такого? А потом появился подложный или не совсем подложный кореец, а потом… потом он не знает, что было. Я рассказал ему, в общих чертах, что было потом. Чем дольше я ему рассказывал о Викторе – стипендиате в Эйхштетте, с рязанскими кудрями и великолепным равнодушием к авторитарным и тоталитарным режимам, о Викторе – франкфуртском банкире, летающем по делам в Сингапур, знатоке займов, акций и фондов, считающем чужие деньги и почти свободном от необходимости считать свои собственные, о Викторе-спортсмене, бегающем каждое утро по набережной, о Викторе-буддисте, уезжающем на сессин в Баварию, последние годы в Японию, о Викторе, наконец, исчезнувшем, не отвечающем на электронные письма, – тем сильнее таращил Васька свои темные глазенки, тем чаще длинными пальцами дергал рыже-седую бородку. Во все это невозможно поверить… Он был очень странный мальчик, объявил, наконец, бывший Васька-буддист (очевидно поверив); мальчик трепетный, ломкий и трогательный – и очень, очень странный… о‘кей, мы в молодости все были странные, но Витя все-таки уж очень был странный. Он, например, однажды позвонил ему, Ваське, и, страшно заикаясь, заявил, что хочет его, Ваську, поблагодарить за то, что еще н-н-не умер. Смешно, сказал Васька-буддист, крутя в пальцах и подбрасывая жетон. Смешно, а? Оказывается, он был уверен, что умрет год в год и день в день с кем-то… нет, Васька уже не мог вспомнить с кем. С братом? Точно! с братом! сообщил Васька, вспомнив. То есть, сообщил Васька, вспомнив еще точнее, что он умрет, когда ему исполнится ровно столько же – лет, месяцев, дней, – сколько было его брату, когда тот погиб. А? круто? Он вовсе не собирался кончать с собой, ничего подобного, объявил Васька, с некоторым даже негодованием отметая мой робкий вопрос, а просто был уверен, что не переживет этот день: что кирпич упадет ему на голову, самосвал собьет его на переходе, шпана в подворотне пырнет его ножиком. Или что он просто так, сам по себе умрет. А вот день прошел – и ничего не случилось: самосвал не сбил, кирпич не упал. И сам по себе он тоже не умер. И он хочет поблагодарить за это его, Ваську, говорил Васька, тараща – на меня – свои темные, неожиданные глазенки. Потому что это он, Васька, отвел его в буддистский кружок и тем, видите ли, изменил его карму. А если бы не отвел, то кирпич ему на голову наверняка бы свалился… Что? Я тоже так думаю? Да, сказал я, я тоже думаю, что мог бы свалиться, потому что все в мире связано, одно перекликается с другим и отзывается в третьем, и никто не знает, как все на самом деле устроено. Это значит, что я такой же псих ненормальный, объявил буддист Васька, длинным пальцем стуча по виску. Хорошо хоть, что он, Васька, выздоровел, занялся издательским делом и все у него в порядке, все дома. А Витя найдется, он почему-то уверен; просто, видно, надоело ему в вашем Франкфурте.
