Фрегаты и бриги
Я спросил, наконец, где же Викторова комната; ее нет, мне ответили; есть бывшая Витина комната, маленькая, рядом с кухней, против прихожей. Там не убрано, там беспорядок; там Ростислав Михайлович клеит свои корабли. Что он делает? Ростислав Михайлович клеит модели парусных кораблей, в меру отпущенной ей торжественности объявила Галина Викторовна, указывая чуть-чуть трясущейся пухлой рукой на скромно и великолепно молчащего мужа. Я заглянул тайком в эту комнату, по дороге из микроскопической уборной, микроскопической ванной (советский шик, раздельный санузел). Посредине крошечной комнатки, заполняя ее собою, стоял не городской, но дачный, из неотесанных досок, стол (мечтавший, видимо, попасть в верстаки), весь заваленный дощечками, веревочками, кусочками белой ткани, тюбиками с клеем и краской; вдоль стен, на полу и на полках, обнаружились, действительно, белоснежные, что-то очень детское воскресившие в памяти парусники (бриги, может быть; фрегаты, наверное…); сработаны они были, если я смею судить, прекрасно. Ничего больше не было; и что они сделали с Викторовыми вещами, спросить я у них не решился. Решился спросить о других фотографиях, Викторовых фотографиях в детстве. Да, у них много фотографий; поищи, Галя; они в синем чемодане должны быть. Нет, в синем чемодане их нет, быть не может; они в красном чемодане, вот они где. Ну что ты, Галя, в каком красном чемодане? в красном чемодане никогда их и не было, в синем чемодане они должны быть. Синий чемодан на антресолях. На каких антресолях, Галя? Синего чемодана на антресолях отродясь не бывало. Как же не бывало, когда она сама его видела? Да нет, Галя, ты все путаешь, всегда ты все путаешь. Синий чемодан в спальне за шкафом. А, ладно, он сейчас сам сходит, посмотрит. Он сходил, посмотрел, возвратился с окончательно комиссарским лицом и синим (в самом деле), клеенчатым, на молнии, чемоданом (каких тоже я давненько не видывал) в покрасневшей от напряжения руке; так же долго обсуждали они, куда его поставить, на какой стул, не стереть ли первым делом пыль с его скользкой поверхности. Пыль надо было раньше стирать, Галя, что ты, да и нет на нем пыли. Как же нет, когда вон у тебя на пальце… Там все было просто свалено, в этом синем клеенчатом чемодане – и фотографии, и бумаги, в папках, без папок, и какие-то грамоты, вымпелы, дипломы школьных олимпиад, соревнований по математике, и студенческие, по виду, билеты, зачетки, и какие-то конверты, и какие-то еще фотографии. Ужасаясь, подумал я, что это все Викторово добро, все его барахлишко. Так не может быть, сказал я себе; наверное, есть еще один чемодан, зеленый, клетчатый, за шкафом, на антресолях… Дизайн дипломов, показалось мне, не изменился с самых советских времен. А вот Витя с бабушкой, вот с бабушкой и дедушкой, да, вот, на даче… Они держат его, наверное пятилетнего, за руки на этом блеклом и очень любительском снимке, который я тут же протянул, помнится, Тине: его бабушка Руфина Борисовна, еще совсем не старая, в походной брезентовой куртке, с лицом действительно финикийским, иначе не скажешь, с тонким, точным рисунком носа и губ, смешной шапкой мелко вьющихся, почти не седых волос, и дедушка Виктор Семенович, большой и тоже брезентовый, впрочем, не вышедший, смазанный и словно стремящийся исчезнуть среди солнечных бликов; причем держат его за руки, поднимая их кверху, явно готовясь поднять и его самого, чтобы он пролетел над землею, сколько хватит их следующего широкого шага, к которому они уже изготовились, чтобы пролетел еще дальше, выброшенный ими, к его восторгу, вперед; лицо у Виктора, пятилетнее, громадноглазое, такое, на этом снимке, в предвкушении полета, отчаянное и такое счастливое, каким его я ни разу во взрослой жизни не видел… Когда мы уходили, все в той же прихожей, забитой шкафами, Галина Викторовна взяла мои обе руки в свои мягкие руки и, глядя снизу, прямо в глаза мне, произнесла: помогите нам Витю найти; и это были, теперь я думаю, первые (впрочем, и последние) подлинные слова за весь вечер, как если бы на один (но и всего на один) краткий миг приоткрылась та завеса бестолковщины, за которой эти люди прятали от себя свою жизнь. Бедный Виктор, сказала Тина, когда, спустившись на лифте, снова вспомнив о Хэмфри, мы вышли с ней на Полюстровский. Бедный Виктор, повторила она, натягивая на голову свою ушанку-иностранку, даже опуская уши, как если бы вдруг стало ей холодно (хотя холодно не было).
Квартиры, узоры
О Хэмфри (диджее, плейбое) говорили мы по дороге к Диме-фотографу, тридцать первого декабря. Хэмфри, как выяснилось, в этот вечер снова, по своему обыкновению, собирал друзей, подруг и блондинок на празднование Нового года, поедание острочечевичной похлебки, о чем писал ей по электронной почте еще до нашего отъезда из Франкфурта. Как хорошо, что мы здесь, а не там… Хорошо идти здесь, вдоль почти не замерзшей, жалко, что совсем не замерзшей, Невы, мимо этих сфинксов – да, вот они, сфинксы, – по Английской набережной, к Диме – или Дмитрию? или Димитрию? – что все-таки русские делают с именами? – и нет, она с тех пор не бывала у Хэмфри, хотя он упорно ее приглашает, отдадим ему должное, и да, это была ужасная, ужасно важная для них с Виктором ночь, что-то, хоть она этого тогда, наверно, не поняла, надломившая в их отношениях, и это она во всем виновата, она одна, больше никто… Я же вспоминал ту темную квартиру на Исаакиевской площади, где Дима (Дмитрий, Димитрий…) устраивал более или менее подпольную выставку своих фотографий, более или менее дзенских, и где я был – тогда, когда-то – со своей безнадежной любовью, своей смуглой широкобедрой леди, равнодушной ко мне, давным-давно, наверное, забывшей меня и кто знает, в каком Нью-Йорке или в какой Барселоне с тех пор потерявшейся – если, конечно, по-прежнему не живет она, не прожила всю жизнь на Исаакиевской площади, в соседнем доме с тем, где когда-то устраивал свою более или менее подпольную, более или менее дзенскую выставку Дима-фотограф, – и совсем недалеко от того, где он теперь жил, куда мы шли вместе с Тиной вдоль черно-белой, необозримой и почти не замерзшей Невы, под крупистым дождиком, в новогоднюю ночь. Если один раз внимательно посмотришь вокруг, то уже не перестанешь, никогда, удивляться. И чем-то похожей оказалась нынешняя Димина квартира – вполне себе барская, по тем новым понятиям, которые успели сложиться в России за годы моих скитаний по баварской и не-баварской провинции, с такими золотовыгнутыми кранами в ванной и такой ванной самой, на таких золотовыгнутых ножках, каких в баварской и не-баварской провинции я никогда и не видывал, – все же чем-то напоминала эта барская (не баварская), темная и большая квартира ту, тогдашнюю и чужую, на Исаакиевской площади, если барскую, то по понятиям смешным и советским, которую Дима-фотограф то ли и вправду не помнил, то ли не хотел вспоминать – давно это было! – и да, была какая-то квартирная выставка, было много квартирных выставок, всех не упомнишь; а так же – я ничего не мог с собою поделать, но я видел, что так же, – из бестолковой прихожей уводил куда-то вглубь, в непонятные дебри, длинный и пустой коридор, и так же, по правую руку, шли комнаты: сначала одна маленькая, потом другая, побольше, и самая, наконец, большая, в два света, или в две темноты, под углом выходившая в классический колодец, в достоевский двор, горевший чужими окнами, – большая и квадратная комната, с теперь тоже, но не для выставки, развешанными по стенам Димиными фотографиями, отчасти и по-прежнему дзенскими, впрочем, дружелюбно соседствовавшими с еще всякими фотографиями другими: фотографиями легендарных петербургских художников, фотографиями – замечательными – Бориса Смелова, с которым Дима, как выяснилось, дружил; комната, где тогда, наверное, не было, или он был чем-то заставлен, теперь был, и заставлен ничем не был, камин, горевший, впрочем, поддельными поленьями, без дыма и запаха, возле которого дожидались нас Димина, мне дотоле не ведомая жена, тип берлинской блондинки, и пришедшая раньше нас дама, сухопарая, очень немолодая, с выдающимся бюстом и красными бусами, Нина.
