Эти два судебных процесса, которые проходили в Гамбурге, вылились в недели полемики по поводу воспоминаний, на подлинности которых настаивала Андерсон. Вопрос о том, что Анастасия, возможно, могла спастись от казни в Екатеринбурге, считался в то время как минимум вероятным, и судьи на заседаниях трибунала слушали показания тех, кто, в свою очередь, слышал о ее спасении и свидетельствовал, что, после того как она смогла бежать из России, великая княжна предположительно проживала в Бухаресте. Но помимо всего этого имели место и объективные попытки установить личность истицы. В 1963 году Йен Лилбэрн купил на аукционе девять школьных тетрадей, которыми пользовались дети императорской семьи Романовых; две из них принадлежали Анастасии, и Лилбэрн надеялся, что там, возможно, сохранились ее отпечатки пальцев {18}. Судьи Ганзейского верховного земельного суда Гамбурга приняли их в качестве улики, и эксперты изучали эти тетради в поисках возможных сохранившихся отпечатков пальцев, но они не смогли найти что-либо, что могло бы оказаться полезным; некоторую надежду вселяли несколько смазанных отпечатков пальцев, обнаруженных экспертами, однако в то время невозможно было снять отпечатки пальцев без полного разрушения документов {19}.
Тем не менее две тетради Анастасии сыграли важную роль, как только встал вопрос о лингвистических способностях Андерсон. Данный вопрос представлял собой зыбкую трясину противоречивых и сомнительных уверждений, включающих познания Андерсон в русском, английском, французском и немецком языках. Она отказалась появиться на суде, но правильно ответила на вопросы, заданные на русском языке, правда, она отвечала на них по-английски. При этом ничто, даже попытка одного из судей спеть для нее на русском языке, не смогло убедить ее заговорить на нем {20}. Беренберг-Глоссер вызвал на суд графолога Георга Дулькейта, который исследовал несколько записей на русском языке, сделанных претенденткой в пятидесятые годы. Он отметил ошибки в построении фраз и в грамматике и высказал предположение, что ее понимание этого языка является лишь поверхностным, в лучшем случае незначительным. {21} Однако это утверждение было признано не особенно убедительным, учитывая, что представленная на обозрение суда тетрадь с письменными работами по русскому языку, которые Анастасия делала в 1913 году, была полна грамматических и синтаксических ошибок {22}.
Полемика о познаниях претендентки в русском и английском языках ничего не прояснила и истину не установила. Кроме этого был еще вопрос о французском языке: Анастасия Николаевна, конечно же, учила этот язык, хотя, по признанию Жильяра, и не особенно успешно, однако, за исключением единственного примера в виде завтрака, заказанного в 1928 году в Париже для себя и Агнесс Гэллахер, Андерсон больше не демонстрировала знакомства с этим языком {23}. Второй эпизод общения на французском языке случился лишь в 1960 году при встрече последней с Доминик Оклер и Татьяной Боткиной. Оклер писала, что Андерсон неожиданно перешла на французский язык, и что «ее французское произношение было превосходным». Но что же было сказано претенденткой? Оклер разливала чай и спросила: “Du lait d’abord?” (Сначала налить молока?). На это Андерсон ответила: “Oh, oui, merci” {24} (О, да, спасибо). Эти два слова, правильно они были произнесены или нет, едва ли могли служить свидетельством того, что претендентка была знакома с французским языком.
Но большую часть времени суд израсходовал, занимаясь вопросом о немецком языке. Если случалось, что сторонники Андерсон в некоторых случаях приводили необоснованные и не заслуживающие доверия аргументы в части ее знания иностранных языков, то и ее противники в не меньшей степени оказывались виновными в попытках переписать историю, с тем чтобы скрыть, насколько Анастасия владеет немецким языком. Когда стало очевидно, что немецкий – это тот язык, которым наиболее уверенно пользуется претендентка. Так, великая княгиня Ольга Александровна позднее настаивала: «Моя племянница совсем не знала немецкого» и добавляла при этом: «В их семье никогда не говорили на немецком языке» {25}. Это было не так, но все это не имело значения в сравнении с теми противоречивыми заявлениями, высказанными теми, кто встречался с Андерсон и отказался признавать ее претензии. В 1922 году баронесса Буксгевден заявляла, что Анастасия «едва ли знала больше чем несколько слов на немецком, и произносила их она с сильным русским акцентом» {26}. Однако шестью годами позже и в самый разгар полемики по иску Андерсон Буксгевден переменила свою точку зрения, теперь она настаивала, что коль скоро зашла речь о немецком языке, «Анастасия не знала его совсем» {27}. То же самое говорилось и преподавателем английского языка Чарльзом Сидни Гиббсом. Как он вспоминал в 1919 году, все великие княжны говорили «на немецком языке, но плохо» {28}. Однако после встречи с Андерсон он стал настаивать, что немецкий «был тем языком, которым подлинная великая княжна Анастасия не владела» {29}.
Однако наиболее серьезную проблему представлял Пьер Жильяр. Даже если Жильяр и наполнил свою книгу «Фальшивая Анастасия» вопиющей ложью и неточностями, как обвиняли его в том многие сторонники Анастасии, он более чем кто-либо еще нес ответственность за ту языковую путаницу, в которой пришлось разбираться трибуналу в Гамбурге. В своей первой книге «Тринадцать лет при русском дворе», которая вышла в свет в 1921 году, еще до того как он узнал о претензиях Андерсон, Жильяр утверждал, что у царских детей «никогда не было уроков немецкого языка» {30}. Возможно, что он сделал это в силу политических соображений, поскольку в последней четверти его книги выдвигалась новая и совершенно ложная теория, согласно которой за казнью семьи имератора стояли Германия и ее агенты. В своей книге «Фальшивая Анастасия» он исправил эту ошибку, но потом снова запутал вопрос, настаивая примерно пятьюдесятью страницами позже, что Анастасия «совсем не говорила на немецком языке» {31}, а в тех интервью, которые он давал в последние годы жизни, Жильяр вообще утверждал, что великие княжны «не знали ни одного слова на немецком языке» {32}.
Решение данного противоречия удалось найти благодаря школьным тетрадям, которые были куплены Йеном Лилбэрном. Объект № 8 представлял собой три-дцатидвух-страничную тетрадь, на обложке которой было написано «А. Романова, февраль 1917 года, Царское Село». В этой тетради, осваивая готический шрифт, Анастасия продолжила свои занятия немецким языком, обучать которому ее начал преподаватель Клейненберг в 1912 году. Эти занятия продолжались в Тобольске, но уже без Клейненберга {33}. К этому нужно добавить кое-что еще: хотя Жильяр и отрицал тот факт, что Анастасия обучалась немецкому языку, в распоряжении Ганзейского верховного земельного суда Гамбурга оказалось расписание ее уроков в Тобольске, из которого можно сделать вывод, что она продолжала заниматься данным языком в начале 1918 года {34}.
Тем не менее этот языковый кошмар не сделал ничего, для того чтобы решить вопрос по существу иска Андерсон. В попытке исследовать аспекты, в большей степени относящиеся к рассматриваемой проблеме, суды попытались обратиться к вопросу о шрамах, полученных претенденткой, и точно установить их характер, но здесь им помешало не только то обстоятельство, что вся оригинальная документация оказалась утерянной в ходе Второй мировой войны, но сама Андерсон. Она в самой категорической форме отвергала неоднократные просьбы юристов подвергуться новому медицинскому осмотру независимыми экспертами. Этот осмотр мог бы помочь разобраться в характере полученных ею ранений, и позиция, занятая Андерсон, приводила ее сторонников в отчаяние. «Как бы он ни был оправдан, но ваш отказ пройти такое обследование, – писал ей Глеб Боткин в ноябре 1963 года, – дает суду предлог отказаться от вынесения решения в вашу пользу и позволяет вашим противникам заявлять, что вы боитесь этого осмотра» {35}. Десятью месяцами позже он еще раз попытался убедить ее, говоря, «конечно же это утомительно, но это меньшее из всех зол. По этой причине я прошу, да нет, я умоляю вас согласиться на это обследование» {36}. Но она была непреклонной, и судам оставалось полагатьсями на данные обследований и результаты анализов сохранившихся медицинских отчетов.
