Случилось так, что, когда туда приехал Боткин и стал рассказывать свою историю о том, как он узнал в претендентке Анастасию, в имении «Кенвуд», которое принадлежало Ксении Георгиевне на Лонг-Айленде, оказался дядя последней, принц Христофор Греческий. «Когда он описывал свой визит к ней, – писал принц, – искренность Боткина не вызывала сомнений». Выслушав этот рассказ, Ксения Георгиевна, «разразилась слезами» и неожиданно воскликнула: «Мы должны привезти ее в Америку! Я оплачу все расходы, и она может жить в моем доме!» {4} «Я думала, если я возьму ее к себе, – так позднее говорила Ксения Георгиевна о претендентке, – можно будет избежать шумихи, связанной с этим делом. Это казалось мне таким простым, и я была убеждена, что как только у меня окончательно пропадут все сомнения, я тогда смогу обратиться к влиятельным членам нашей семьи». А в первую очередь Ксения Георгиевна утверждала: «Я чувствовала, что если претендентку изолировать от лиц с сомнительными намерениями, которые пытаются внушить ей какие-то воспоминания, я тогда смогу получить действительное представление о ее характере и личности. Если она будет несомненной самозванкой, мои действия спасут нашу семью от множества неприятностей, а если она действительно оказалась Анастасией, то даже подумать страшно о том, что ничего не делается для нее» {5}.
В субботу 28 января 1928 года, облаченная в новое дорогое зимнее пальто белого цвета, фрау Чайковская покинула замок Зееон. «Господствует всеобщее чувство сострадания к бедной несчастной княгине Ксении, – писала Фэйт Лейвингтон, – она не имеет никакого представления, во что ввязалась» {6}. В сопровождении шотландки Агнесс Гэллахер, няни дочери Ксении Нэнси, Чайковская отправилась в Шербур, чтобы взойти на борт лайнера «Беренгария», направляющегося в Нью-Йорк. Как вспоминала Гэллахер, во время их остановки в Париже претендентка заказала для них обоих завтрак, и причем на французском языке – это первый подтвержденный свидетелем пример того, что она хотя бы в малой степени владела этим языком. Сама Гэллахер по-французски не говорила, и в силу этого не имела никакого представления о том, что на самом деле сказала фрау Чайковская, правда, официант должным образом доставил завтрак к их столу. Но это было исключение, разовое отклонение от установленного порядка, которое больше не повторялось в течение последующих трех десятилетий; на практике же, как вспоминала Гэллахер, она в течение всего путешествия говорила с претенденткой на английском языке. В конце концов результатом необходимого общения стало «увеличение плавности речи»; как говорила Гэллахер, к тому времени, когда они приплыли в Нью-Йорк, фрау Чайковская «говорила на английском языке совершенно легко» {7}.
Когда 9 февраля «Беренгария» подошла к гавани Нью-Йорка, ее прибытие приветствовала шумная топа любопытных, вездесущая кинохроника, фоторепортеры и вопросы, которые выкрикивали более 50 репортеров, столпившихся на пирсе 13-й улицы в надежде хоть краешком глаза увидеть молодую женщину, которая может оказаться единственной оставшейся в живых дочерью последнего русского императора. При всей сумбурности эта сцена в силу определенных причин полностью соответствовала этой запутанной истории и переносу места действия в Нью-Йорк вкупе со слухами, что «Анастасия» вскоре отправится в Голливуд, где она будет играть главную роль в кинофильме, снятом по истории ее жизни {8}. В это время княгиня Ксения Георгиевна находилась на отдыхе на Вест-Индских островах, по этой причине фрау Чайковская временно стала гостьей Энни Бэрр Дженнингс, пожилой дамы из высшего общества Нью-Йорка и наследницы компании «Стандарт Ойл», в ее роскошных апартаментах на 17-й улице. Будучи ее гостьей, претендентка участвовала в коктейльных вечеринках и приемах, которые высший свет Нью-Йорка устраивал в ее честь {9}. Нью-Йорк с его переполненными улицами и современными небоскребами был для Чайковской совершенно новым миром, миром, далеким от безмятежного спокойствия замке Зееон, и тем не менее она нашла все это захватывающе интересным. «Газеты говорили обо мне, – вспоминала она, – в течение двух недель». Это служит признаком того, что она быстро освоилась в атмосфере всеобщего ажиотажа, окружавшей ее приезд. {10} Газета New York Herald Tribune как нельзя более точно определила неподдающуюся объяснению природу этой истории, написав: «И профессионалы-историки, и любители-энтузиасты представляют на суд общества целые горы своих доводов, но фактически никто ничего не знает, и не факт, что кто-то захочет что-нибудь знать» {11}.
Через несколько недель княгиня Ксения Георгиевна вернулась с отдыха, и претендентка наконец обосновалась в «Кенвуде», в обширном поместье княгини, на берегу бухты Ойстер Бей острова Лонг-Айленд. Родившаяся в 1903 году, Ксения Георгиевна лишь от случая к случаю встречалась с Анастасией, и чаще всего в Крыму, когда обе они были детьми {12}. Вместе со своей матерью и старшей сестрой Ниной Ксения в 1914 году выехала из России, они стали жить в Англии и таким образом спаслись от ужасов революции. Отцу Ксении, великому князю Георгию Михайловичу, повезло меньше: он был казнен большевиками. В 1921 году Ксения вышла замуж за Уильяма Лидса, сына знаменитой дамы периода «Золотого века Америки» [7] , которая в силу превратностей судьбы вышла замуж за дядю Ксении, принца Христофора Греческого.
«Прошло четырнадцать лет с той весны 1914 года, когда я последний раз встречалась с Анастасией в Крыму», – так скажет Ксения позднее. Однако она считала себя «достаточно подготовленной, чтобы отличить члена моей собственной семьи» от самозванца. В течение следующих пяти месяцев Ксения Георгиевна постепенно составляла свое мнение о личности ее гости, и эту работу до некоторой степени затрудняло «частое возбужденное состоянии претендентки, неожиданные всплески эмоций и частая смена настроений». Со временем она, однако, пришла к убеждению, что фрау Чайковская – это Анастасия. «Я бы не сказала, – заявила Ксения Георгиевна, – что даже после длительного контакта с ней я признала претендентку исходя из визуального сходства. В основе моего признания лежало интуитивно ощущаемое семейное сходство, в особенности сходство с ее родственниками по материнской линии. Одной из наиболее убедительных черт в ее характере стала совершенно неосознаваемая ею уверенность в своей социальной принадлежности. Она все время была самой собою, она ни разу не дала повода подумать, что она играет роль». Согласно утверждению Ксении, претендентка «никогда, под давлением каких бы обстоятельств она ни находилась, не совершила когда-либо ошибку, которая могла бы пошатнуть мое все крепнущее убеждение и полную готовность считать ее той, за кого она себя выдает» {13}.
По просьбе фрау Чайковской Ксения Георгиевна стремилась к тому, чтобы почти полностью исключить расспросы о сочиненном ею прошлом или воспоминания о том, что ей пришлось пережить в России. И все же, вместо того чтобы говорить на такие невинные темы, как воспоминания о придворных и слугах, об отдыхе в Крыму или об обстановке в комнатах дворца, претендентка, «множество раз», как вспоминала Ксения, заводила разговор о своем мнимом спасении во время массового убийства ее семьи, о побеге через всю Сибирь и о том, как ей якобы жилось в Бухаресте {14}. Возможно, она просто хотела избежать разговоров на тему о приписанном себе детстве в силу трудностей, сопряженных с воспоминанием, или же избежать неизбежного в таких случаях чувства, что тебя проверяют. Но как бы то ни было, очевидная готовность фрау Чайковской воскрешать то, что являлось самым ужасным периодом в жизни Анастасии, представляется совершенно непонятной.
