Люди были убеждены, что претендентка должна быть русской: Бонхеффер сообщал о наличии у нее «русского акцента», а Нобель говорил о наличии в ее произношении «иностранного акцента, наиболее вероятно, русского», хотя данные заявления могли сложиться под влиянием скорее догадок, нежели фактов {28}. Наконец, еще был доктор Теодор Эйтель, который в 1926 году отметил «типично русский акцент претендентки» {29}. Все это полностью соответствовало предположению, что фрау Чайковская являлась Анастасией, однако фактическая сторона дела оказалась отнюдь не столь убедительной. Замечание Эйтеля о «типично русском акценте» звучало многообещающе, но оно, как позднее признал сам доктор, было ошибкой с его стороны. «По моему представлению, – пояснил он в 1959 году, – ее речь имела восточный оттенок. Мне часто приходилось слышать, что его называли «типично русским», но сам я не говорил по-русски, и, таким образом, точно сказать ничего не мог» {30}. Нобель тоже мог верить, что претендентка говорила с русским акцентом, но он также верил и в то, что русский не был ее родным языком. Он отмечал, что если она могла понимать русский, когда на нем обращались к ней, то создавалось впечатление, что ей приходится «производить серьезную умственную работу», переводя в своей голове фразы и подбирая подходящие немецкие выражения, прежде чем озвучить какой-нибудь осмысленный ответ {31}.
Все это казалось слишком двусмысленным, чтобы служить убедительным доводом для той или другой стороны. Герцог Лейхтенбергский настаивал, что «претендентка хорошо понимает русский язык» {32}. Однако он пришел к такому заключению, услышав несколько отдельных слов, брошенных ею в течение нескольких месяцев. Например, был случай, когда претендентка сказала герцогине Ольге на решительно безграмотном русском языке фразу, которая должна была звучать: «Большое спасибо, все было очень хорошо» {33}. Хотя позднее Дмит-рий Лейхтенбергский утверждал, что во время своего пребывания в Зееоне претендентка «не говорила и не понимала ничего из того, что ей говорили по-русски», и это тоже не соответствовало действительности {34}. Возможно, что более близкая к истине оценка ее способностей была дана братом Дмитрия Константином, который сказал: «Она даже правильно говорить по-русски не могла» {35}.
Немецкий оставался тем языком, которому отдавала предпочтение фрау Чайковская. Вплоть до 1925 года каждый – доктора, медсестры, сторонники претендентки и ее критики, – все они соглашались с тем, что фрау Чайковская говорила на хорошем немецком языке. В 1921 году Малиновский назвал ее язык «безупречным немецким», Ратлеф-Кальман считала его «грамотным и правильным немецким языком», а Нобель без обиняков заявил: «Она говорила на хорошем немецком» {36}. Когда летом 1925 года Алексей Волков навестил претендентку в клинике Святой Марии, он был озадачен не только ее отказом говорить по-русски, но также, как это отметила Ратлеф-Кальман, ее «исключительно хорошим немецким». «Он был настолько хорош, – поясняла Ратлеф-Кальман, – что в нем даже звучали флексии, характерные только для Берлина», поскольку «в течение последних пяти лет она жила в этом городе». {37}
И затем внезапно, как последствие визита Волкова и озабоченности, высказанной им по поводу того, насколько совершенно фрау Чайковская владеет этим языком, случилось нечто странное – за одну ночь немецкий язык претендентки стал очень ужасным {38}. Как вспоминал Людвиг Берг из больницы Святой Марии: «Она говорила на немецком, но медленно, и очень часто ей приходилось делать паузу, чтобы подобрать выражение. Построение ее фраз не всегда соответствовало требованиям немецкой грамматики» {39}. Годом позже один из ее сторонников охарактеризовал ее немецкий язык как «безграмотный и с неверным построением фраз», а Эйтель утверждал, что она «говорила на плохом немецком, всегда короткими фразами и с использованием коротких односложных слов в сочетании с множеством грамматических ошибок» {40}. Герцог Лейхтенбергский утверждал, что претендентка говорила на таком плохом немецком языке, что он никак не мог быть ее родным», а Фэйт Лейвингтон, учительница английского языка в Зееоне, настаивала на том, что претендентка «смогла освоить только совершенно детский немецкий язык» {41}.
Что означало это внезапное появление плохого, грамматически неверного немецкого языка? Как могло случиться такое, что до 1925 года ни один человек не обратил внимания на странности в ее языке, если она и в самом деле говорила так плохо? Не может быть сомнения, что кто-то должен был отметить этот факт в больнице Св. Елизаветы или Дальдорфе, особенно в то время, когда там активно проводились попытки установить ее личность. Это была лишь одна из многих неясностей в ее деле.
Сведения о том, насколько хорошо фрау Чайковская владела английским языком, тоже были разноречивыми. Если не считать появившегося позже и весьма спорного утверждения, что она постоянно использовала английский в беседах с племянницей инспектора Грюнберга, а также брошенного почти вскользь и сделанного тридцать лет спустя упоминания Франца Йенике о том, что, как он полагает, фрау Чайковская говорила на английском языке, до 1925 года ни один человек не упоминал, что претендентка знакома с этим языком. В течение первых нескольких недель общения с Чайковской в больнице Святой Марии Ратлеф-Кальман попыталась заниматься с ней английским языком: «Я написала для фрау Чайковской несколько английских слов, – записала она. – Она прочла их и впала в молчание. Я спросила ее, что значат эти слова. Она продолжала молчать, но я могла видеть, что она поняла их, но побоялась произнести». Ратлеф-Кальман купила ей тетрадь и стала заниматься с ней, чтобы та могла попрактиковаться в английском {42}. Насколько старательной ученицей могла оказаться фрау Чайковская, или насколько далеко они продвинулись в изучении – это неизвестно, но, если верить профессору Сергею Рудневу, в ту осень, в ходе своего пребывания в клинике Моммсена, претендентка, находясь под наркозом, «бредила на английском языке» {43}. Хотя из всего числа ассистентов, которые должны были помогать Рудневу в ходе проведения операции, ни один не был допрошен по этому поводу и точно так же никто не выступил с добровольным заявлением. Сам Руднев, как он сам открыто признал, английским языком не владел и не смог сказать, что именно он слышал {44}. Сергей Боткин подверг все эти версии сомнению, заявив: «Она не говорила на английском языке во время своего пребывания в Берлине» {45}. И лишь только через тридцать три года после заявления, сделанного Рудневым, оно наконец получило какое-то подтверждение. Французский журналист Доменик Оклер, услышал через третьи руки о том, что некая фрау Шпес Штральберг, которая оказалась родственницей барона фон Клейста, настаивала на том, что она в это время находилась в операционной и слышала, как претендентка «беспрестанно говорила на английском языке», находясь под наркозом {46}. Сделанное по данному поводу заявление было бы более убедительным, если бы оно не основывалось на сведениях, полученных из третьих рук и не появилось спустя три десятка лет. Также было бы хорошо, если бы Руднев в своих попытках поддержать иск претендентки не склонялся к очевидным преувеличениям. Однако если предположить, что эти свидетельства верны, вполне вероятно, что после занятий с Ратлеф-Кальман фрау Чайковская могла, конечно же, бормотать что-то на языке, которому было посвящено все ее свободное время.
