Как вспоминал один из его знакомых, герцог производил «впечатление очень доброго, но суетливого и довольно неуверенного в себе человека». Герцогиня Ольга, наоборот, была женщиной невысокого роста, но полной сил, с бьющей через край энергией и замашками «армейского старшины», которая, по совершенно непонятной причине, особенно если учесть всю тяжесть испытаний, которая выпала на их долю в России, оказалась увлеченной революционными идеями {8}. Эта очень интересная пара жила в Зееоне вместе со своими пятью детьми: герцогом Дмитрием (все звали его Димой), и его женой Екатериной; а также герцогиней Еленой, герцогиней Натальей и ее мужем, бароном Владимиром Меллер-Зако-мельским, и еще с герцогиней Тамарой и герцогом Константином {9}. Несмотря на наличие родственных связей с семейством Романовых, герцог Лейхтенбергский не был приближенным Николая II, и его встречи с семьей императора были не частыми; его жена лишь изредка видела их издали на дворцовых церемониях {10}.
Как этого пожелала фрау Чайковская, она мало общалась с семьей герцога Лейхтенбергского. Единственным членом семейства, с которым ее встречи можно было назвать регулярными, являлся сам герцог, но даже эти встречи были нечастыми. Бывало, она отказывалась видеться с хозяином дома более недели {11}. Только после 18 июня, дня рождения Анастасии, она наконец дала согласие вместе со всей семьей садиться за стол для ежедневного приема пищи, и это само по себе уже было необычно {12}. Зееон посетили четыре женщины, которые должны были выступать в качестве компаньонок претендентки: Агнесс Вассершлебен, бывшая старшая медицинская сестра из Stillachhaus, Фэйт Лэйвингтон, домашняя учительница из Англии, учитель музыки Вера фон Клеменц и Мария Баумгартен, пожилая эмигрантка из России. В ходе своего одиннадцатимесячного проживания здесь импульсивная и вспыльчивая фрау Чайковская ухитрилась отдалить от себя всех четверых из-за постоянной смены настроений и обвинений окружающих в предательстве {13}.
Если не считать случайных встреч в коридорах в первые сто дней пребывания в Зееоне, Чайковская лишь дважды видела всю семью в сборе, когда она посещала церковную службу и присоединилась к ним на пасхальной литургии. Данное обстоятельство породило новые противоречия. Дело в том, что для великой княжны, воспитанной в традициях русского православия, претендентка продемонстрировала удивительно мало интереса к религии, не очень убедительно ссылаясь на то, что после казни семьи Романовых она находится в постоянной борьбе со своей совестью. В декабре 1925 года, когда фрау Чайковская находилась на излечении в клинике Моммсена, она вместе с Ратлеф-Кальман, писателем-эмигрантом Львом Урванцевым, который председательствовал в комитете в поддержку ее претензий, и сестрой Урванцева Гертрудой Шпиндлер, занимавшейся поиском свидетельств пребывания Чайковской в Бухаресте {14}, она в первый раз посетила службу в русской православной церкви, расположенной на берлинской улице Находштрассе. После того как служба закончилась, Николай Марков, глава Высшего монархического совета в Берлине, сразу же подтвердил, что претендентка осеняла себя крестным знамением, проводя рукой слева направо, согласно католическому, а не православному обряду {15}. Услышав это, все три ее сторонника – Ратлеф-Кальман, Урванцев и Шпиндлер – выразили протест, утверждая, что претендентка крестилась так, как это установлено православным обрядом {16}.
Никто точно не знал, чему верить или чего ожидать, и, когда фрау Чайковская стала наконец вместе со всей семьей приходить в церковь, обе стороны увидели в этом подтверждение собственной точки зрения. Согласно герцогу Лейхтенбергскому, русский православный священник с довольно необычным именем отец Ярхич утверждал, что претендентка по своему вероисповеданию и поведению в церкви, была «определенно православным человеком» {17}. Однако священник счел кое-что в ее поведении на службе «странным», герцог объяснил данное обстоятельство тем, что «службы для семьи императора проводились в простой и искренней манере» {18}. Как вспоминает герцог, по завершении службы фрау Чайковская объяснила ошибки, сделанные ею в ходе службы, сказав, ей «было очень трудно следовать канону» из-за плохого состояния здоровья {19}.
Однако другие были настроены более скептически. Баронесса Наталья Меллер-Закомельская говорила, что «создавалось впечатление, что в ходе службы претендентка испытывала определенные трудности. В некоторых случаях она выглядела достаточно хорошо знающей православное богослужение, в других случаях ее действия походили на смесь» обрядов православной и католической церкви {20}. С другой стороны, Дмитрий Лейхтенбергский и его жена Екатерина утверждали, что в ходе службы фрау Чайковская казалась им «не понимающей сути обряда», и что она «бесчисленное количество раз» осеняла себя крестным знамением по обряду, принятому у католиков. {21} Мария Гессе, вдова бывшего коменданта дворца в Царском Селе, тоже видела претендентку во время церковной службы в Зееоне и заявила по этому поводу: «Она не знала, для какой молитвы нужно опускаться на колени… Подходя к Святому причастию, она совершенно не знала, как себя вести, священнику пришлось подсказать ей, что надо поцеловать потир и перекреститься». Еще Мария добавила, что в ходе всей службы претендентка крестилась то по православному обряду, то по католическому {22}.
Любопытство вызывало не только данное обстоятельство, дело в том, что во время пребывания фрау Чайковской в Зееоне вновь возник вопрос о ее лингвистических способностях. Свидетельства о ее знании русского языка носили достаточно неопределенный характер. Дело было не в ее способности понимать русскую речь, это не подвергалось сомнению, а в том, что она не говорила по-русски. С другой стороны, существовало заявление Эрны Буххольц, медсестры из Дальдорфа, о том, что летом 1920 года она на этом языке разговаривала с претенденткой. Существовали и рассказы о том, что Чайковская выкрикивала что-то по-русски во время проживания в семье фон Клейст, включая довольно путаное, полученное из вторых рук повествование, которое было передано доктором Шиллером. В декабре 1925 года писатель Лев Урванцев сообщил, что она ответила на одно из его пояснений на русском языке, однако те шесть слов, которые были использованы ею, повторяли его собственные слова {23}.
Утверждают, что когда она проживала в семье фон Клейст, фрау Чайковская, которая жаловалась на потерю памяти, получала у барона уроки русского языка и училась писать русские буквы {24}. Очевидно, нечто подобное имело место и в Лугано. «Когда я впервые познакомилась с ней, – настаивала Ратлеф-Кальман, – она не могла ни читать, ни писать» {25}. Это была очевидная ложь: записи о пребывании претендентки в Дальдорфе, заявления, сделанные медицинскими сестрами той больницы, а также те, что были сделаны семьей Швабе, семьей фон Клейст и даже Кларой Пойтерт – все они подтверждали, что она жадно читала огромное количество журналов, газет и книг {26}. Если утверждения Ратлеф-Кальман воспринимались с подозрением, то последующие события воспринимались, по крайней мере противниками претендентки, слишком удобным стечением обстоятельств, чтобы это было правдой. Когда они жили в Лугано, Ратлеф-Кальман тратила свое время на помощь претендентке в изучении русского языка, в чтении книг и в освоении русского алфавита – кириллицы {27}. Являлась Чайковская Анастасией или нет, но таким образом она демонстрировала способность к обучению или, как считали те, кто выступал на ее стороне, к переобучению языку, играющему самую важную роль в ее претензиях.
