В 1959 году Ольге Александровне помимо ее воли пришлось дать показания под присягой приехавшему к ней судье из Германии, который занимался судебным процессом по иску, поданному претенденткой с целью признания ее Анастасией. В ходе этой встречи, состоявшейся в консульстве Западной Германии в Торонто, Ольга пояснила, что ее письма и небольшие подарки фрау Чайковской были актом проявления «дружеских чувств по отношению к больному человеку, но не знаком признания родственной связи {82}. Затем возник вопрос о телеграмме, которая содержала указание не признавать в претендентке Анастасию и которую, как утверждают, Ольга, находясь в Берлине, получила от своей сестры Ксении. Хотя этой телеграммы не видел никто в мире, большая часть сторонников фрау Чайковской считают ее существование непреложным фактом. {83} «Я клянусь Богом, – заявила Ольга Александровна в своих показаниях, данных ею в консульстве, – что я никогда не получала от моей сестры Ксении, ни до, ни после моей поездки в Берлин телеграммы или письма, предписывающего мне не признавать претендентку. Все иные утверждения не соответствуют действительности» {84}. Когда ее спросили о письме, которое она отправила Зале 31 октября 1925 года и в котором она писала: «невозможно доподлинно утверждать, что она не Анастасия», Ольга стала запутывать следствие. Первоначально она отрицала сам факт существования такого письма. Когда ей показали копию этого письма, она стала настаивать, и очень неубедительно, что это не она писала его. Когда же кто-то из присутствующих осмелился напомнить ей, что под письмом стоит ее подпись, она в конце концов вышла из себя, говоря: «Если я и писала это письмо, сегодня я уже не могу сказать, почему я прибегла к тем словам, поскольку то лицо, о котором идет речь, не является Анастасией!» {85} Совершенно недвусмысленно не желая признать, что она когда-либо допускала хотя бы малейшее сомнение, Ольга Александровна приходила во все большее и большее возбуждение, если она вообще соглашалась ответить на вопросы, ее ответы становились «короткими и уклончивыми», и наконец, с ней случился истерический приступ, и сотрудники консульства вынуждены были вызвать доктора. Однако она еще до его прихода решила противоречивую проблему свидетельских показаний, объявив процесс снятия показаний законченным, и бросилась прочь {86}.
В то время Ольга совместно с писателем Йеном Ворресом работала над своими мемуарами, последние, так же как и ее показания под присягой, были отредактированы с целью устранить любой намек на сомнения в вопросе идентификации личности претендентки и содержали утверждения и эпизоды, находящиеся в противоречии с показаниями других лиц. Когда в 1964 году, четыре года спустя после смерти великой княгини, ее мемуары, наконец вышли из печати, они представляли собой не столько отчет о фактических испытаниях, через которые ей пришлось пройти, сколько усилия, направленные на преуменьшение ее сомнений. Так, например, она настаивала на том, что, как только она вошла в комнату пациентки, она сразу же спросила по-немецки: Ist das die Tante? («Это тетя?»). «Это, – заявила Ольга, – сразу же поразило меня» {87}. Ни одному из тех, кто присутствовал там, даже Жильяру, не вспомнилась эта мизансцена, и если бы такое событие имело место, он непременно включил бы его в отчет как свидетельство против фрау Чайковской. Ольга настаивала, что «создается впечатление, что претендентка не понимает ни слова по-русски», хотя всего лишь через пять недель после встречи в Берлине она писала Анатолию Мордвинову обратное, говоря: «Создается впечатление, что она понимает русский, однако отвечает при этом только на немецком» {88}. Кроме того, в мемуарах было еще одно заявление: «Как только я села у ее кровати в приюте при клинике Моммсена, я почувствовала, что вижу перед собой чужого человека. Настолько прочной была духовная связь, установившаяся между моей дорогой Анастасией и мной, что ни время, ни страшные испытания не могли повлиять на нее. Я не знаю, как в действительности можно назвать это чувство, но я знаю наверняка – здесь его не было» {89}.
Нет сомнений, фрау Чайковская имела небольшое сходство с Анастасией; возможно, она хорошо знала, как произвести впечатление, или же могла сделать вид, что ей известны такие глубоко личные стороны жизни семьи Романовых, что Ольга, так же как и Волков и Жильяр, не могла тут же и без тени сомнения вынести приговор. Ей нужны были новые доказательства, чтобы она могла убедить себя в том, что претендентка не является ее племянницей. Уж если великая княгиня действительно столкнулась с очевидным плутовством, в чем она позднее всех убеждала, зачем же тогда она вновь и вновь приходила к постели фрау Чайковской? Оказавшись лицом к лицу с этими противоречиями, сын Ольги Александровны, Тихон, стал утверждать, что его мать «сразу же увидела», что претендентка не является Анастасией, «и была готова сразу же вернуться домой», но осталась в Берлине из жалости, «повинуясь своему необычайно доброму сердцу». Зале, утверждал он, «настаивал», чтобы Ольга Александровна «осталась еще на несколько дней, потому что эта бедная больная женщина долго и с нетерпением ждала этой встречи, и если она тут же уедет, это будет очень жестоко по отношению к ней». {90}
Нельзя винить во всем Зале. Ольга Александровна, безусловно, допускала, хотя бы на день или два, сомнения по поводу личности женщины, претендующей на то, чтобы считаться ее племянницей. Скрыв эти временные сомнения, великая княгиня лишь подлила масла в огонь, разгоревшийся вокруг дела претендентки. Своим нежеланием признать факты собственной жизни Ольга дала пищу интриге, превратившей фрау Чайковскую в живую легенду.
10 «Если семья русского императора хочет, чтобы один из ее членов умер в канаве…»
Анастасия Чайковская прожила эти, столь важные для будущего месяцы, не особенно представляя себе, какие масштабы приобретает интрига, разворачивающаяся вокруг ее дела, и по-прежнему надеясь, что фортуна будет благосклонна к ней. Она казалась до удивления незаинтересованной собственным иском и не проявляла никакого интереса к попыткам доказать, что она является младшей дочерью Николая II. «Она не желает и не собирается бороться за признание, – писал в 1926 году барон Остен-Сакен, заместитель Сергея Боткина. – В любом случае, никто не сможет возвратить покой ее душе, ведь душевные муки так невыносимы… Она ни при каких условиях не хочет возвращаться в Россию, и кроме того, она также не понимает, почему так необходимо установить ее личность, ведь это подвергается сомнению даже ее близкими родственниками» {1}.
Данное обстоятельство было одной из характерных черт иска Чайковской и самым неожиданным поведением для того, кто обвинялся в мошенничестве. Разве любой самозванец не будет искать любые способы удостоверить заявленные им претензии? Разве он не пойдет на сотрудничество с целью завоевать признание? Даже самые громкоголосые критики Чайковской признавали, что она отличалась от людей этого типа и что одна только ее незаинтересованность в результате создавала возможность положительного исхода дела. Она соглашалась встретиться с теми, кто приходил повидаться с ней, но она никогда не выискивала их; зачастую она была готова свободно и без принуждения говорить о своем придуманном прошлом, однако, если ее понуждали к этому, она обычно отказывалась продолжать разговор. Безразличие, с которым она относилась к самым серьезным вопросам, словно это все было слишком унизительно и болезненно, фактически возводило ее на пьедестал, куда еще не возносился ни один претендент на королевский титул. Но пока она лежала больная в клинике Моммсена, за пределами клиники собирались тучи.
