А что же адмирал Федоров? Если верить Саблину, адмирал разделял его точку зрения: претендентка не являлась Анастасией {25}. Тем не менее баронесса фон Клейст писала, что Федоров говорил ей: «Если бы она [претендентка] заговорила с ним по-русски, если бы рассказала ему о каких-нибудь общих воспоминаниях, или если бы она в нем самом пробудила какие-то воспоминания, то он был бы готов признать в ней Анастасию» {26}. Была ли эта неуверенность Федорова признаком того, что он сомневается, но склоняется к тому, чтобы считать ее великой княжной? Или же он просто излагал перечень причин, объясняющих, почему он не мог признать в ней Анастасию?
В те годы фрау Чайковская была одинокой, мечущейся, беспомощной фигурой, вся ценность которой заключалась в том, что честолюбцы могли рассчитывать на выигрыш в случае признания ее претензий, и поэтому она переходила от одного эмигранта к другому, словно бесполезный багаж. Состояние здоровья фрау Чайковской ухудшалось, и это вынуждало ее проводить долгое время в самых разных госпиталях Берлина. То, что она была на самом деле больна, ни у кого не вызывало сомнения: даже весной 1922 года, когда ее забирали из Дальдорфа, она уже страдала туберкулезом в начальной стадии, на нее то набрасывались, то отступали тяжелые инфекционные заболевания, и все это на фоне приступов анемии и сильных головных болей. Осенью 1922 года она под именем Анастасии Чайковской была принята в расположенную в районе Шарлоттенбург берлинскую клинику Западного округа, больницу, находящуюся под патронажем католической церкви. Там она проходила курс лечения от инфекционного туберкулеза легких {27}. В течение всего следующего года фрау Чайковская то ложилась в эту больницу, то выписывалась из нее, по мере того насколько ухудшалось или, наоборот, улучшалось состояние ее здоровья; к лету 1925 года она снова стала пациенткой, на этот раз клиники Святой Марии в Берлине {28}.
Наконец и к счастью для нее, делами фрау Чайковской стала систематически заниматься группа из трех лиц, которая в корне отличалась от других участников этого процесса. Сергей Боткин, председатель Управления делами русских беженцев в Берлине, был двоюродным братом доктора Евгения Боткина, убитого в Екатеринбурге вместе с семьей Романовых. С помощью своего заместителя барона Василия Остен-Сакена Боткин собирал средства и распределял их среди членов эмигрантской общины, создавая единую систему, с помощью которой люди, превратившиеся в обломки Российской империи, могли подать заявление на получение документов или необходимую помощь {29}. Доказательства и показания под присягой, иски и встречные иски – в те годы все это проходило через учреждение, которым ведал Боткин, и данное обстоятельство делало его одним из наиболее осведомленных людей по данному делу. Своим поведением он стремился показать свою беспристрастность – он никогда не высказывал публично своего мнения относительно дела Чайковской, но в глубине души благожелательно относился к ее претензии {30}.
Херлуф Зале, посланник Дании в Берлине, являлся вторым членом этого триумвирата. Зале, будущий временный председатель Лиги Наций, имя которого в германской столице во все возрастающей степени обрастало слухами, начал свое участие в этом деле достаточно осторожно, однако со временем он стал играть гораздо более важную роль в этой истории {31}. Люди, которым довелось иметь дело с претенденткой, стали относиться к Зале только с позиций: «либо черное, либо белое». Для тех, кто поддерживал претензии Чайковской, он был благородный и честный дипломат, который старался провести тонкую линию между беспристрастностью и своим собственным убеждением, что, возможно, Чайковская является Анастасией. Но те, кто относился к числу ее противников, обвиняли его в откровенной пристрастности, подчеркивая, что он делал все, что было в его силах, чтобы продвинуть ее дело {32}.
Последний член этого трио появился на сцене в июне 1925 года. Это была женщина средних лет, которую звали Гарриет фон Ратлеф-Кальман и которая вскоре стала главным опекуном фрау Чайковской, а также самым пылким ее сторонником, верным летописцем и тем человеком, который более чем кто-либо еще добивался того, чтобы ее дело стало легендой. Родившаяся в городе Риге – тогдашней российской провинции – в семье богатого еврея, Ратлеф-Кальман приняла католическую веру, вышла замуж и родила четверых детей. После революции она бежала в Германию, где после развода в 1922 году ей удалось заявить о себе как о художнике-графике и как о достаточно известном скульпторе. С делом фрау Чайковской ее познакомил доктор Карл Зонненшейн из клиники Святой Марии, в то время он лечил претендентку от рецидива туберкулеза {33}.
Мнение Ратлеф-Кальман могло изменяться в широких пределах, но никто не сомневался в ее абсолютной преданности делу претендентки на княжеский титул. Те, кто верил, что Чайковская – это Анастасия, были убеждены в исключительной честности Ратлеф-Кальман, однако те, кто придерживался противоположной точки зрения, часто обвиняли ее в наивности и еще чаще утверждали, что она намеренно искажает факты и замалчивает сведения, не подтверждающие позицию претендентки. Такой по крайней мере была точка зрения Пьера Жильяра, бывшего домашнего учителя в семье императора. Он в первое время считал Ратлеф-Кальман «экзальтированной особой, чье не по разуму усердие несет угрозу» ее способности к здравому рассуждению {34}. Даже некоторые из тех, кто выступал на стороне претендентки, называли отношение Ратлеф-Кальман к расследованию дела предполагаемой великой княжны «идеей фикс» и «пристрастным», отмечая ее стремление не придавать значения доводам противной стороны {35}.
К 1925 году, после более трех лет разных поисков и происков, связанных с делом Чайковской, она все еще оставалась загадкой. Никто не мог прийти к единому мнению не только по поводу ее личности, но также по поводу ее характера и поведения. Как у самого Николая фон Швабе, так и у его жены Алисы, которые имели возможность наблюдать претендентку в домашней обстановке, сложилось не слишком приятное впечатление от предполагаемой великой княжны. Алиса в особенности была «убеждена, что фрау Чайковская не принадлежала ни к русским, ни к православным» {36}. И тем не менее доктор Людвиг Берг, который познакомился с последней в стенах клиники Святой Марии в Берлине отмечал, что «при каждом случае ее поведение было отмечено исключительно достойными манерами, и ее речь, и ее отношение к людям были такими, которые характерны для человека с хорошим образованием» {37}. Такие противоречивые впечатления подчеркивали сложность характера претендентки, характерную для нее частую смену настроений, ее способность быть очаровательной и резкие неконтролируемые взрывы гнева. Ратлеф-Кальман предложила достаточно обоснованное и отнюдь не наполненное лестью описание ее характера. Фрау Чайковская, отмечала она «была неспособна понять суть действий, направленных на то, чтобы принести ей пользу. Она часто не доверяла тем, кто действовал от ее имени, в ее интересах, не преследуя никакой личной выгоды» {38}. Претендентка «хорошо знала, как демонстрировать свое дурное настроение. Она угрюма. В такие периоды дурного расположения духа она даже бранила меня и утверждала, что я во всем завидую ей. Несмотря на все ее очарование, временами с ней очень трудно ладить – настолько она раздражительна и чересчур обидчива; в течение нескольких дней подряд она ходит с угрюмым видом и не говорит ни слова. Она подавлена, ко всему безучастна и с высшей степенью высокомерия демонстрирует сознание своего социального превосходства… Но, несмотря на свою обидчивость, подозрительность и своеволие, она остается человеком большого очарования, на которого не получается разозлиться надолго и которого должен любить каждый, кому приходится встречаться с ним» {39}. Сказанное убедительно говорит о врожденном очаровании претендентки, ведь даже те, кто вынужден был терпеть ее приступы дурного настроения, сохраняли ей верность.
