На самом деле Франциска, в силу каких-то личных причин, вернулась в квартиру семьи Вингендер на улице Neue Hochstrasse. Возможно, она пришла в эту квартиру, потому что она представлялась ей единственным убежищем, которое было известно ей за все время жизни в Берлине, и фрау Вингендер относилась к ней с добротой, тогда как другие холодно и безразлично. Около десяти часов утра в ту субботу Дорис Вингендер, услышав стук в дверь и открыв ее, с изумлением обнаружила на пороге Франциску, которую никто из них не видел с момента ее внезапного исчезновения в феврале 1920 года. От Франциски пахло дорогими духами, на ней была новая, дорогая одежда, по словам Дорис, «как на настоящей даме» {19}. Однако сама Франциска выглядела смущенной и расстроенной; в 1920 году, сказала она, ей довелось познакомиться с богатым джентльменом, спустя какое-то время семья русских эмигрантов позвала ее жить в их берлинской квартире, так как они «ошибочно приняли ее за кого-то другого», за очень важное лицо. По словам Франциски, все это стало угнетать ее, и она ушла оттуда. В кошельке у нее было примерно 150 марок (около 26,5 доллара в ценах 2011 года), конверт с открытками с изображением членов семьи российского императора и маленькая золотая свастика {20}.
Тот субботний вечер Франциска провела в квартире Вингендеров, но куда она ходила в следующие дни, так и осталось невыясненным. Вполне возможно предположить, что в это время она заходила и навещала Пойтерт {21}. Во второй половине дня в понедельник Франциска навсегда покинула квартиру Вингендеров, но перед этим она попросила Дорис дать ей какую-нибудь одежду, чтобы на нее меньше обращали внимание. Дорис дала ей темно-синюю юбку и подходящий по цвету жакет, а также шляпку, украшенную желтыми цветами; взамен Франциска оставила платье лилового цвета, пальто из верблюжьей шерсти и кое-что из белья, на котором были вышиты инициалы «АР» {22}.
Позднее это стало чрезвычайно важно для тех, кто идентифицировал Анну Андерсон с Франциской Шанцковской, и обвинения в несообразности и нелогичности сыпались как со стороны сторонников, так и со стороны противников Андерсон. Дорис не могла точно вспомнить, когда Франциска вернулась к ним; первоначально она высказывала предположение, что это было в начале лета 1922 года, позднее это показание было изменено на более расплывчатое – «летом 1922 года» с тем, чтобы оно лучше совпадало по времени с уходом Андерсон из квартиры фон Клейстов {23}. Одежда, о которой упоминалось выше, приобрела важное значение в данном вопросе: в 1927 году, когда предметы одежды, которые Франциска оставила Дорис, были предъявлены для опознания супругам фон Клейст, барон узнал пальто из верблюжьей шерсти, которое он купил для претендентки в берлинском универсальном магазине Израэля. Баронесса тоже опознала одежду, сказав: «Это то самое белье, на котором я сама вышивала монограммы», и это заявление было подтверждено одним из присутствующих {24}. Однако позднее баронесса отказалась подтвердить результаты этого опознания, в ее данных под присягой письменных показаниях не содержится упоминания об этом факте, там только сказано о том, что, когда Франциска вернулась после исчезновения «на ней не было ничего из той одежды, которую мы ей купили» {25}. Позднее, уже во время судебного разбирательства в Гамбурге, Дорис Вингендер представила суду свою фотографию, на которой она была снята в платье, оставленном ей Франциской. Исследуя фотографию, суд обнаружил, что Дорис внесла изменения во внешний вид платья, оно ушито в талии, и у него переставлены пуговицы, однако расследование установило, что внесенные изменения делались без умысла и что непохоже, чтобы Вингендер намеренно представила ложное доказательство {26}.
«Я чувствую себя такой грязной!» – такие слова при возвращении Франциска, рыдая, сказала баронессе фон Клейст. «Мне стыдно смотреть вам в глаза!» {27} Слова «такой грязной» не соответствуют такому проступку, как побег из дома. Наиболее вероятный ответ заключается в том, что обычно не теряющая самообладания Франциска была ошеломлена громадностью затеянной ею интриги. Должно быть, до нее дошло, что ее уделом отныне является балансирование на лезвии бритвы и что самым большим союзником может быть только полная тайна. Каждая встреча, каждый вопрос несли угрозу разоблачения, поэтому она была обречена жить в сумраке относительного забвения, в мире теней, где она могла бы оставаться загадкой, от которой захватывает дух. Немаловажно и то, что слова, сказанные Франциской баронессе, позволяют предположить, что она не только оказалась пленницей созданной ею самой ситуации, но и то, что она сознавала, что лжет, и ей было за это стыдно. Это был редкий момент самоанализа, невысказанное признание в преступлении, совершенном ею и имевшем большое значений в жизни тех, кто оказался причастен к ее притязаниям.
Те четыре дня, в течение которых Франциска отсутствовала, бесповоротно определили ее судьбу. Они включили в себя принятие обдуманного решения и готовность пойти на осторожный и тщательно взвешенный обман, который будет длиться до конца ее жизни. С этих пор она перестала быть заложницей собственной мистификации, а стала прикладывать сосредоточенные усилия для того, чтобы превратиться в великую княжну Анастасию. В результате отчаянного прыжка Франциски в канал Ландвер у нее появилась утешительная надежда стать новой личностью, еще одна возможность, за которую ухватился ее воспаленный ум. Судя по всему, в семье Романовых психологически травмированная Франциска увидела то, чего ей не могли дать ни родители, ни братья и сестры, ни забота Анны Вингендер, а именно идиллическую картину семейной жизни. Она, конечно же, была психологически нездоровым человеком, хотя вполне вероятно, что депрессия, мания преследования и резкие перемены настроения, характерные для нее в те годы, могли иметь в основе слияние двух противоборствующих личностей. Франциска охотно отвергла свою прошлую жизнь и старалась добиться душевного равновесия в своей новой ипостаси великой княжны Анастасии. Однако не вызывает сомнения, что Франциска – и с этим согласились все врачи, обследовавшие ее, – не была душевнобольной. Да, у нее были расстроены нервы, но она точно знала, что делает. Те, кто осуждает ее как авантюристку, просто не могут понять, как отчаянно она нуждалась в том, чтобы отождествить себя с новой личностью великой княжны, присвоить себе ее ужасное прошлое, именно потому, что для Франциски оно заменило бы собой гораздо более страшную действительность, чем невероятное спасение после казни в Екатеринбурге.
Возможно, что необдуманная ложь, которой следовала Франциска, спасла ее от отчаяния, но в то же время завлекла хрупкую молодую женщину в ловушку, из которой она уже больше не смогла выбраться. Это объясняет все, что не поддавалось пониманию: ее неготовность к сотрудничеству, необходимому, чтобы подтвердить ее претензии и укрепить в обществе представление о ней как об Анастасии. Ведь ни один человек не мог потерять больше, чем теряла Франциска в том случае, если весь ее обман будет раскрыт. Она не хотела встреч с бывшими придворными, не хотела, чтобы ее навещали даже самые горячие сторонники из числа знавших Анастасию. Доктор Нобель в 1926 году отмечал, что она очень часто проявляла «опасение, что ее раскроют», довольно странная озабоченность для великой княжны Анастасии, которой удалось спастись и история которой получила широкую огласку, но вполне реальная угроза для Франциски Шанцковской. {28} Страх разоблачения стал ее постоянным спутником, он управлял ее действиями и отношениями в течение всей последующей жизни.
