Все это тем более не поддавалось объяснению, потому что, как позднее объясняла Гертруда, Франциска внезапно заболела. Ее тошнило, она мучалась слабостью и падала в обморок. Все эти симптомы, несомненно, позволяли предположить, что она была беремена и, возможно, сделала аборт {22}. В разгар продолжающейся войны Франциска оказалась совсем одна лицом к лицу с неизвестным будущим. Дело не только в позоре, который навлекала на себя мать-одиночка в то время. В 1916 году все женщины, ожидающие ребенка, воспринимались как тяжкое бремя, нерациональный расход и без того скудных ресурсов. Разумнее было отдавать имеющиеся ограниченные запасы тем, кто активно работал на укрепление боевой мощи страны {23}. Беременных женщин увольняли с работы, а потеря работы на заводе компании AEG означала потерю в это тяжелое время права получать дополнительный продовольственный паек. Если Франциска действительно была беременна, все эти соображения могли подтолкнуть ее к аборту, которые происходили сравнительно часто в Берлине в 1916 году. Такой вариант развития событий позволяет объяснить неожиданный разрыв Франциски с Гертрудой, ее неподдающийся объяснению переезд в квартиру Вингендер, а также плохое самочувствие. Это не противоречит тому, что Франциска рассказала Дорис Вингендер, что поссорилась со своей сестрой Гертрудой из-за того, что та писала матери в Хигендорф, рассказывая «всякие сказки» о поведении Франциски {24}.
Тем августом 1916 года Франциска, больная, на пределе сил, вернулась к своей работе на производстве гранат, предназначенных убивать русских солдат, тогда как в 1600 километров восточнее Анастасия занималась своим госпиталем в Царском Селе, ухаживая за ранеными русскими офицерами. Трагедия произошла 22 августа 1916 года. В тот день Франциска работала на сборочной линии, она полировала гранату, когда, внезапно почувствовав себя плохо, она упала на бетонный пол и потеряла сознание. Граната, которой занималась Франциска, покатилась по верстаку, а когда она ударилась об ногу мастера участка, прозвучал взрыв, который убил мастера {25}.
Позднее Франциска назовет массовую казнь в Екатеринбурге «несчастным случаем, очень тяжелым несчастным случаем». Такой выбор выражений при характеристике жестокого уничтожения царской семьи скрывал под собой описание трагедии, случившейся на заводе AEG. В этом повествовании возникло переплетение истории из личной жизни с красочным вымыслом. «Я потеряла сознание, – говорила Франциска, – все померкло, из глаз посыпались искры, в ушах возник сильный шум… мое платье оказалось забрызганным кровью. Все вокруг было залито кровью» {26}.
Не тому ли трагическому случаю 1916 года Анна Андерсон была обязана шрамами, которые обнаружились у нее в 1920 году, когда ее вытащили из канала Ландвер? Во всяком случае, в этом не сомневаются ее оппоненты. Однако семья Франциски утверждает, что в результате того взрыва она не получила ни «шрамов, ни каких-либо заметных следов, ни повреждений черепа или ранений в голову» {27}. Утверждая это, они были почти правы, поскольку Франциске повезло: потеряв сознание и упав в обморок, она оказалась защищенной от самых страшных последствий взрыва. В отчете о несчастном случае, который 29 августа был выпущен руководством AEG, отмечено, что Франциска получила только несколько незначительных порезов головы и конечностей, нанесенных разлетающимися осколками {28}. Все вышесказанное позднее было подтверждено Гертрудой, которая смогла вспомнить, что «осколки ударили ее сестру по ногам и, возможно, по пяткам» {29}. Раны, которые были замечены у Анны Андерсон в 1920 году, были следствием иного, ранее неизвестного случая насильственных действий.
Хотя с Франциски были сняты все обвинения в предумышленном взрыве, ее уволили с работы на заводе AEG {30}. Скорее всего то, что последовало вслед за этим, было неизбежным и простым продолжением того трагического лета 1916 года, поскольку Франциска получила тяжелое нервное расстройство. По имеющимся данным, представители власти увидели, как она, не отдавая отчета в своих действиях, бродила по улицам Берлина, и передали ее под опеку в специальное медицинское учреждение {31}.
Тогда возник тот стереотип поведения, который она повторит в 1920 году вслед за попыткой самоубийства, – в первый раз оказавшись в больнице, Франциска также отказалась назвать свои имя, возраст, профессию и любые иные подробности, которые могли бы помочь установлению ее личности. Когда она в конце концов сообщила эти сведения, доктора пришли к выводу, что она страдает истерией, депрессией и очевидной неспособностью заботиться о себе самой. Признанная 19 сентября 1916 года умалишенной и находящейся под опекой германского государства, Франциска за государственный счет была направлена на лечение в психиатрическую клинику Берлин-Шенеберг, что расположена на улице Hauptstrasse в юго-западной части города. Там Франциска оставалась до конца 1916 года {32}.
То заключение об умопомешательстве, которое было сделано врачами в 1916 году, мало что говорит о фактическом состоянии ума Франциски. Ясно, что в то время она была не в силах справиться со всеми неприятностями, обрушившимися на ее и без того хрупкие плечи. Для той жизни, которую она вела под именем Анны Андерсон, были характерны депрессия, тревога, истерия, нарциссизм, непредсказуемая смена настроений, а также мания преследования – целый набор симптомов, говорящих об одном или нескольких умственных расстройствах. В особенности к ним принадлежат симптомы, говорящие о личности с пограничным состоянием, которая борется с душевным расстройством, вызванным посттравматическим стрессом. Эти состояния наблюдаются также у взрослых людей, подвергшихся в детстве инцесту {33}. Несмотря на то что Франциска действительно страдала душевным расстройством, вызванным рядом различных психологических травм, маловероятно, что она действительно была клинически безумна.
Но даже если считать, что нервное расстройство, которое случилось с ней осенью 1916 года, носило временный характер, у Франциски были веские причины вести себя так, чтобы всем было ясно, до какой степени она беспомощна. К началу той зимы каждый день берлинских рабочих превратился в тяжелое испытание. Снова были урезаны нормы на продукты питания, овощи, выдаваемые по карточкам, были в основном турнепсом и брюквой. Доведенные до отчаяния люди срезали с павших лошадей мясо для своих голодающих домашних. Электричество подавалось нерегулярно, отопление работало из рук вон плохо, в городе свирепствовали тиф и холера. {34} Пребывание в больнице ограждало Франциску от всех этих бед, и она была не единственной, кто стремился оказаться в больнице, чтобы получить пищу и крышу над головой. О наличии психического заболевания заявляло такое большое количество людей, что правительство было вынуждено создавать специальные комиссии, чтобы не допустить перерасход стредств на содержание мнимых больных за государственный счет {35}.
В начале 1917 года Франциска была переведена в Государственный институт здравоохранения и опеки в Дальдорфе, в Берлине, в районе Витенау, в который она попадет снова уже в 1920 году {36}. Здесь она находилась на излечении в течение четырех месяцев. Девятнадцатого мая 1917 года руководство клиники перевело Франциску в клинику для душевнобольных в Нойруппине, расположенную примерно в 48 километрах к северо-западу от Берлина {37}. Здесь она проходила курс лечения от «нервного шока». В медицинской карте, которая было заведена на нее в Нойруппине, она характеризуется как «тихая пациентка». Как было отмечено персоналом клиники, большую часть времени она проводила сидя молча в своей постели, иногда читая книгу. Однако всякий раз, когда пациентка оказывалась перед докторами или медсестрами, она отворачивалась к стене или старалась укрыться с головой одеялом, отказываясь отвечать на вопросы. К такому же поведению она прибегала в больнице Св. Елизаветы и в Дальдорфе в 1920 году {38}. Но несмотря на все это, Франциска не производила впечатление серьезно больной, да, она находилась в постоянном нервном напряжении и была склонна к резкой перемене настроения, однако держать ее под наблюдением в течение неопределенно долгого времени смысла не было, поэтому 22 октября 1917 года ее выписали из клиники в Нойруппине под опеку ее сестры Гертруды, поставив диагноз: «неизлечимое, но безопасное для окружающих умопомешательство», диагноз столь же сомнительный, как и объявление ее душевнобольной {39}.
