Конечно же, данное обстоятельство не может служить доказательством исключительных способностей Франциски, однако продолженное ею образование, воспоминания ее сестер и одноклассников, а также досрочное получение свидетельства об образовании – все это не оставляет камня на камне от характеристики, которую дал ей ее учитель, утверждая, будто она была «скорее ограниченной, чем умной». У нее, несомненно, была хорошая память и, что еще более важно с точки зрения ее будущих притязаний, несомненная способность к языкам. Ее родным языком был кашубский диалект польского языка, на котором говорило 90 % жителей районов, расположенных вокруг Боровилхаса и Хигендорфа {26}. Кашубский диалект уникален с лингвистической точки зрения. Возникший у балтийских славян, живущих в Померании, он принадлежит к западной группе славянских языков. Однако с течением столетий он испытал сильное влияние других языков – заимствование как отдельных слов, и так целых фраз из немецкого, шведского и польского языков. В результате появился уникальный язык, трудно понятным для тех, кто не владеет им {27}. Не могло ли быть так, что непонятный, но имеющий славянское звучание язык, на котором Франциска иногда говорила что-то во сне, был на самом деле кашубским, но слышавшие это люди, для которых родным языком был немецкий, приняли его за русский?
«Польский язык, – как настаивал, говоря об Анне Андерсон, герцог Лейхтенбергский в своем письме к великой княгине Ольге Александровне, – это язык, которым она абсолютно не владеет и также не может его понимать» {28}. Но, как и во многих других вопросах, касающихся претендентки, герцог был не прав, поскольку польский был вторым родным языком Франциски. В этом не было ничего удивительного для района, в котором она проживала; в самом деле, если учесть, что для 80 % кашубов из этих мест польский был вторым родным языком, было бы в высшей степени странно, если бы Франциска не относилась к их числу {29}. Как отмечено в проведенном в девятнадцатом веке этнографическом исследовании, посвященном данной области, кашубы вполне понимают польский язык и регулярно читают польские газеты и журналы {30}.
Как вспоминают ее браться и сестры, Франциска рано научилась говорить по-польски, правда, ее брат Феликс утверждал, что она редко говорила на этом языке {31}. Позднее немногие друзья ее детства говорили, что она бегло говорила на польском, а по данным 1927 года, мать Франциски, Марианна, пользовалась польским как языком повседневного общения. {32} В 1921 году Тэа Малиновска, медсестра из клиники в Дальдорфе, шутила и говорила с Неизвестной на польском языке: тогда ей ошибочно казалось, что ее пациентка «понимает кое-что из того, что я говорила ей», но «не говорит на этом языке». Если последнее было верно, то почему же Малиновска постоянно использовала этот язык в разговоре с Франциской? {33} Кроме того, имели хождение рассказы, и все не слишком убедительные, что во время своего пребывания в семье фон Клейстов Франциска выкрикивала что-то по-польски {34}. Это знание польского языка послужило еще одним поводом для полемики с теми, кто поддерживал претензии Франциски, настаивая, что она может понимать русскую речь, но не хочет говорить на этом языке {35}.
Далее следует немецкий язык, который был третьим языком Франциски. Как говорил ее брат Феликс, она говорила «на хорошем немецком языке». На первых порах это был платтдойч – нижненемецкий диалект. Однако в школе она научилась говорить на хохдойч – литературном немецком языке, на котором говорят в Берлине и в официальных учреждениях в Германии. Даже если взять первые годы, когда Франциска только заявила о своих претензиях на имя и титул великой княжны Анастасии, на каждого, с кем она встречалась – на Малиновску, Нобеля и Ратлеф-Кальман – она производила глубокое впечатление своим «безукоризненным, хорошо продуманным, литературным» немецким языком. {36} И только позднее, когда выяснилось, что Анастасия далеко не так свободно говорила на этом языке, способности Франциски к немецкому языку внезапно и необъяснимо ухудшились.
Полученное Франциской полное среднее образование, которое само по себе было исключительным явлением в ее семье, отнюдь не являлось единственным достойным интереса событием тех лет. Антон, как это запомнилось Ричарду Мейеру, до безумия любил Франциску, он открыто портил ее, потакая любым интересам дочери, и «обращался с ней иначе», чем с другими своими детьми и даже собственной женой. Особое отношение было столь очевидным, что даже соседи перешептывались на эту тему между собой. Марианна, жена Антона, а также все другие дети носили одежду, сшитую ею самой, тогда как Франциска носила красивые платья, шляпки и туфли. Как говорил Мейер, «все вещи, которые покупал ей Антон, приобретались в лучших магазинах Бютова» {37}. Франциска, как вспоминала ее сестра Гертруда, ненавидела любые сельскохозяйственные работы – будь то вскапывание грядок, сев или сбор урожая, – выполнять которые вынуждада сама жизнь на земле. Антон просто освободил ее от выполнения работ, которые были обязательными для других детей. Получив таким образом свободу от всех домашних обязанностей, она уединялась где-нибудь с книгой. «Я часто видела, как она сидит и читает», – говорила Гертруда {38}.
Все это не могло не отражаться на отношениях в семье. Как вспоминал Ричард Мейер, Франциска не вызывала симпатии у братьев и сестер, была отчуждена от них, и они, в свою очередь, «обращались с ней как с чужой» {39}. Антон, как отмечал Мейер, «не делал вообще ничего. Он проводил все время в трактирах, участвуя в пирушках и попойках» {40}. Судя по всему, ему доводилось бывать пьяным столь часто, что его соседи в Хигендорфе в открытую звали его не иначе как деревенский пьяница {41}. Судя по всему, и Марианна не скрывала, что потеряла уважение к мужу и своей старшей дочери Франциске. Шумные ссоры, сопровождавшиеся обвинениями, которые в истерике выкрикивала Марианна, происходили на глазах у всех, и случались так часто и были настолько отвратительны, что даже деревенские детишки приветствовали появление жены Антона криками «Ведьма!» {42}
О чем же говорило сочетание столь особого отношения отца к Франциске с озлоблением матери против мужа и дочери? Хигендорф ничем не отличался от любой другой небольшой деревни: соседи любили посплетничать и слухи растекались по улицам подобно потокам грязи во время весенних дождей. Слухи, которые позднее вышли наружу, намекали на возможное кровосмешение {43}. Нужно признать, что нет ничего, что позволило бы безусловно утверждать это, однако ряд веских косвенных подтверждений дает основание для такого мрачного предположения. Кровосмешение является нередким явлением в семьях, которые живут на окраинах маленьких деревень, при условии, что члены семьи имеют низкий уровень образования и живут в бедности. В большинстве случаев инициаторами преступления являются отцы-алкоголики, покусившиеся на своих старших дочерей. Эти мужчины считают себя исключенными из жизни общества и не поддерживают регулярной интимной связи со своими женами, которые, в свою очередь, стремятся взять под контроль жизнь семьи. Подобные нарушения морали и нравственности чаще всего случаются после многих лет супружеской жизни, когда в семье появляется много детей и жена в сексуальном плане станет для супруга менеее привлекательной, чем ее молодая дочь. Во многих случаях отцы, совершившие насилие над дочерьми, потакают во всем жертвам, стараясь с помощью таких действий добиться покорности и появления ответного чувства. Матери очень часто отказываются от своих дочерей, над которыми было совершено насилие, как если бы ребенок был сам виноват, что стал жертвой чужой похоти {44}.
