Нет никаких свидетельств в пользу точки зрения, согласно которой необыкновенная нравственная доброта будет частью нашей природы. Нет, я не сомневаюсь, что многие взрослые здесь и сейчас способны на любовь к ближнему… Если свести воедино эти данные о взрослых и наблюдения за младенцами и маленькими детьми, вывод ясен: у нас высокая мораль, но это продукт культуры, а не биологии. В самом деле, нравственная жизнь человеческого младенца и шимпанзе не слишком различаются между собой; мы создания Чарльза Дарвина, а не Клайва Стейплза Льюиса.
Не случайно среди культурных универсальных ценностей, перечисленных Пинкером, фигурирует и социализация детей взрослыми.
А как же альтруизм? Это скользкий вопрос, поскольку понятие «альтруизм» имеет как обычное, так и строгое биологическое определение. В обычном понимании это просто «помощь кому-либо без ожидания немедленного вознаграждения». Сюда входят, к примеру, благотворительность, помощь пожилому человеку при переходе улицы, забота о собственных детях или, в самом крайнем случае, пожертвование собственной жизни ради другого человека: спасение утопающего, добровольное участие в тушении пожара, падение на гранату и т. п. Вопрос в том, действительно ли какие-то из этих вариантов поведения (или все они) бросают вызов объяснениям с точки зрения культуры, биологии или того и другого сразу.
Ответ – нет. Хотя мы не знаем наверняка, в каком соотношении смешиваются культура и биология, определяя наши «моральные» чувства и действия, мы по крайней мере вполне можем правдоподобно и без привлечения религии объяснить все формы альтруизма, от самых необременительных до полного самопожертвования.
С одной стороны, некоторые действия, хотя и кажутся поначалу чистым альтруизмом, на самом деле повышают статус человека, которых их совершает. Репутация человека великодушного всегда полезна, этим всегда можно щегольнуть на публике (притом совершенно законно). Вот почему большинство богатых меценатов настаивают, чтобы в художественных галереях, музеях и других заведениях, которые они основывают и финансируют, на видном месте находились их имена.
К тому же иногда альтруизм – это часть стратегии «ты – мне, я – тебе», и человек, совершая доброе дело, рассчитывает получить за него однажды благодарность. От взаимного груминга у приматов до помощи приятелю при поломке машины – наши действия могут показаться альтруистическими, но отношения не протянут долго, если одна из сторон будет только получать, ничего не давая взамен. Более того, опираясь на эволюционную теорию игр, можно показать, что такой «взаимный альтруизм» легко может развиваться, особенно в небольших стабильных группах, где все знают и помнят друг друга. И не случайно значительная часть человеческой эволюции протекала именно в таких условиях.
Итак, для не слишком экстремальных форм альтруизма у нас есть и культурное, и эволюционное объяснение. Возможно, альтруизм возник как взаимный феномен, полезный для членов небольших групп (это объясняет, в частности, почему младенцы выказывают предпочтение тем людям, которых узнают). Кроме того, это помогает укрепить репутацию (это объясняет, почему мы обычно не скрываем собственного великодушия). Более того, многие аспекты сотрудничества и альтруизма – это именно то, чего следовало бы ожидать, если бы рудименты этих качеств появились в ходе эволюции. Альтруизм по отношению к окружающим чаще всего становится взаимным в тех случаях, когда о нем знают многие, но остается безответным, когда человек не отвечает добром на добро и «едет зайцем». Вообще, человек обладает чувствительнейшей антенной для определения взаимодействия. Он предпочитает сотрудничать с более великодушными людьми и делает это более активно, если это улучшает его репутацию. Согласитесь, это признаки не чистого, Богом данного альтруизма, а скорее формы сотрудничества, которая должна была развиться в небольших группах предков человека. Три других «культурных универсальных ценности», свидетельствующие о том же, – это забота о том, как ты выглядишь в глазах других (и надежда, что хорошо), стыд в случае нарушения правил и узнавание других людей по лицам.
А вокруг этого эволюционного ядра вполне мог сформироваться, уже на уровне культуры, альтруизм без взаимности: анонимные благотворительные пожертвования, помощь постороннему человеку, если ему вдруг стало плохо, или просто готовность пропустить кого-то вперед в транспортном потоке. Как объясняет в работе «Расширяющийся круг» (The Expanding Circle) Питер Сингер, улучшения в системах связи и сообщения между популяциями принуждают нас шире использовать свой модуль «вежливости к знакомым», – ведь круг знакомых сильно расширился, и теперь мы понимаем, что люди везде примерно одинаковые. (Мы узнали, что взаимодействие работает и за пределами группы, поскольку сегодня обмениваемся вещами и услугами с людьми по всему миру.) И едва ли можно требовать, чтобы другие относились к тебе морально, если ты сам этого не делаешь по отношению к ним, ибо не существует способа убедить других людей в том, что при прочих равных ты заслуживаешь лучшего отношения, чем они. Таким образом, из эволюционного корня может вырасти дерево альтруизма, оплодотворенное культурой.
Объяснить альтруизм по отношению к родным несложно: еще в 1960-х гг. эволюционисты поняли, как это работает. Помощь родным – это зачастую не «истинный» альтруизм, поскольку ты получаешь из этого выгоду: возможность передачи своих генов. Варианты поведения, предусматривающие помощь родственнику, подхватываются естественным отбором, возможно, потому, что способствуют сохранению копий твоих генов, носителями которых будут твои родственники. Если ожидаемая генетическая польза – с учетом степени родства – превышает генетическую стоимость «альтруизма», такое поведение будет закрепляться. Иными словами, эволюция подтолкнула бы тебя пожертвовать жизнью (даже если смерть неизбежна), если бы за счет этого ты мог спасти двух и более своих детей, у каждого из которых половина генов – твоя. А уж если есть шанс выжить (и не лишиться возможности продолжения рода в будущем), то, по идее, можно рискнуть жизнью даже ради спасения одного ребенка.
Такой «родственный отбор» объясняет, почему родители больше заботятся о собственных детях, чем о детях других людей. Вот почему мы больше заботимся о детях, братьях и сестрах, чем о тетушках, дядюшках, кузенах и кузинах (чем дальше родственник, тем меньше у него с нами общих генов). И это хорошее объяснение того, почему Томас Вандер-Вуд бросился спасать своего сына. Он не знал, что погибнет, но испытал импульс спасти свое дитя – импульс, встроенный в нас естественным отбором. (Дэймон Линкер утверждает, что, поскольку сын Вандер-Вуда страдал синдромом Дауна и, вероятно, не должен был оставить потомства, подобный альтруизм не принес бы никакой генетической пользы. Однако это глубокое непонимание того, как работает эволюция. Эволюционный сигнал к помощи – вид твоего ребенка в опасности, а не генетический расчет на тему того, оставит этот ребенок потомство или нет. Этого наши предки знать никак не могли.)
Сложнее всего для эволюционного объяснения случаи, которые я называю истинным биологическим альтруизмом. Это ситуации, в которых человек приносит громадные жертвы, вплоть до того, что идет на верную смерть (биологически говоря, теряет всех своих будущих отпрысков), чтобы помочь другим людям, не состоящим с ним в родстве. Подобные жертвы снижают ожидаемое число отпрысков. К таким действиям относится падение на гранату, работа добровольных пожарных, которым даже не платят за то, что они рискуют жизнью ради других, и альтруизм таких людей, как Ленни Скутник, который в 1982 г. нырнул в ледяную воду, чтобы спасти тонущую пассажирку самолета, потерпевшего крушение на реке Потомак. Подобные ситуации невозможно объяснить одной эволюцией, потому что варианты поведения, способные снизить репродуктивный потенциал и не ведущие к спасению родственников, по идее должны устраняться из популяции. Как можно объяснить эти акты чистого самопожертвования?
