И вот, как гласит сказание, молитвы прекратились, зажегся огнепроводный шнур, и огромная масса каменистой земли взлетела на воздух. Воды рванулись, используя открывшуюся брешь, и хлынули в низину. Все, что когда-то там обитало – животные, насекомые, деревья, растения, вообще все живое, – в тот день погибло в буром глинистом потоке.
Во всяком случае, надежда была именно на это. То место, получившее название Ваалов Пруд, стало самым глубоким участком реки. Солнечный свет не проникал в его глубины, и рыба там не водилась. Вода была так темна, что ее можно назвать черной. Даже на коже она ощущалась по-особому: чуть вязкая, а сквозь сложенные пригоршней ладони сочится как мед. Ничто в такой среде жить не могло. Я по-прежнему не верю, что там, внизу, что-нибудь обитает.
Потому что оно в любом случае не живое. Существует, но не живое.
***
Мне было шестнадцать, когда тем уже далеким утром мы с Кэтрин в последний раз отправились вместе. Ей тоже было шестнадцать, но настолько совсем не так, как мне, и несколько месяцев разницы между нами казались годами, а я с ней ощущал себя неловко и беспомощно. Теперь я понимаю, что был в нее уже влюблен; в то, кем она была и кем обещала стать. Она стояла на краю того черного зеркала, и своей яркостью словно над ним надсмехалась. Ее светлые волосы рассыпались по спине и плечам, а загорелая кожа под солнечным светом, казалось, матово светится. А когда я поглядел на воду, то отражения Кэтрин в ней почему-то не было, как будто ее уже поглотила чернота.
Она повернулась ко мне и, отбрасывая одежду, озорно спросила:
– Ну что, слабо́?
Мне и в самом деле было страшновато: я боялся недвижности этой воды. Она должна была двигаться, и двигаться быстро, учитывая, с какой стремительностью втекала в нее сверху река, но этого не происходило. Была в этом озере какая-то вялость, сродни летаргии. Восточнее, там, где затопленная лощина заканчивалась и начинался склон холма, река постепенно снова набирала ход, но уже не в полную силу, как будто само соприкосновение с этой черной водой пятнало ее; под солнечным светом и в самом деле виднелось что-то вроде тонкой маслянистой пленки.
Боялся я и того, что скажут родители, если узнают, что мы были в этом месте; узнают, что мы задумали и какие у меня мысли насчет этой девушки. Это, в свою очередь, выливалось в мой главный страх – страх перед Кэтрин. Я ее хотел. О, как я ее жаждал! Живот мне сладко сводило всякий раз, как только мой взгляд падал на нее. Сейчас, впервые видя ее обнаженной, я проникался единственной силой, способной остановить во мне предательскую дрожь.
– Да ну. Нисколько не слабо́, – пренебрежительно мотнул я головой.
В уме я то и дело прокручивал фантазии о нашей совместной будущей жизни: женитьбе и детях, любви и объятиях. До этого мы с Кэтрин уже целовались, и я чувствовал у себя во рту ее язык, после чего она с игривым смехом вырывалась. Вместе с тем каждый новый поцелуй у нас длился дольше, а ее дыхание замирало, и смех становился чуть более неуверенным.
Я же жил и погибал в каждом нашем поцелуе.
– Ты уверен?
Стоя на берегу, Кэтрин расправила плечи и вполоборота глянула на меня. Она улыбалась, и в ее улыбке было обещание. Она могла вслух озвучивать мои мысли; всегда. И вот, с коротким переливом смеха, она сделала вдох и рыбкой нырнула в озеро. Без малейшего всплеска. Вода просто расступилась, давая ей в себя проникнуть, а затем мягко и беззвучно сомкнулась над ней. Не было даже кругов, и ритм плеска воды о берег оставался без изменений.
Но я за ней не нырнул. Я смотрел на черное зеркало, и смелость меня покидала. Вместо этого я с дрожью дожидался Кэтрин. Трава остро покалывала снизу, ветер знобко студил кожу; мысленно я велел ей сейчас, сию же секунду появиться над водой, желательно со смехом и зазывным взглядом лучистых глаз.
Но она не появилась. Шли секунды, вот прошла уже целая минута. Я напряженно смотрел на водоем, надеясь различить под самой его поверхностью ее золотистый силуэт, но там ничего не было. Не слышалось ни пения птиц, ни даже жужжания мух. Невольно вспоминались старые сказки, предостережения. В эти воды люди время от времени погружались, и кое-кого из них больше никогда не видели. Берега реки обыскивались в расчете, что воды хотя бы выбросят наружу их тела, но такого тоже не происходило. Теперь сюда наведывались лишь самые храбрые и безрассудные, в основном молодые ребята, порисоваться перед девчонками в награду за объятия или чего поболе. И уходя потом отсюда под руку со своими подругами, храбрецы давали себе обет, что больше они сюда ни ногой – нечего пытать судьбу; спасибо и на том, что свезло. Потому что знали: отнюдь не всем так везет.
Любовь во мне все же преодолела страх, и я, зажмурившись, нырнул в озеро.
Вода была неимоверно холодна – настолько, что в груди захолонуло сердце, – а странная ее вязкость затрудняла движения. Я поглядел наверх, но солнца в вышине не увидел, хотя какой-то свет здесь все же был. Я видел перед собой свои руки, только ладони освещались не сверху, а откуда-то снизу. Я извернулся в воде лицом в сторону дна и, толкнувшись ногами, стал снижаться в сторону того непонятного источника света.
На дне Ваалова Пруда виднелся какой-то дом. Был он из камня и по сторонам от входа имел два окна; крыша, когда-то, наверное, крытая соломой, теперь представляла собой лишь голые стропила. Дом словно обнимала руками невысокая каменная стена, опоясывая, видимо, бывший сад, а зазор посередине был тем местом, где когда-то висели ворота. Укоризненным перстом торчали остатки печной трубы, словно грозя наверх яркому, лазурно-солнечному, невидимому отсюда внешнему миру. Свечение исходило из окон жилища, медленно смещаясь из стороны в сторону, как будто бы его носитель был в некотором роде стеснен, как запертые в клетке животные, что всю свою безумную энергию вкладывают в безостановочное движение. А вокруг дома, слабо колыхаясь, возвышались высокие толстые водоросли. Ничего подобного я прежде не видел. Глядя на них, я заподозрил что-то неладное, от их колыхания мне стало не по себе. Прошло несколько секунд, прежде чем я понял, что именно в них вызывало во мне тревогу.
Их ритм никак не совпадал с подводным течением реки. Они двигались совершенно самостоятельно, выискивая, выщупывая, простираясь через темные воды, словно щупальца какого-нибудь огромного морского животного, причем хищного. А на их концах остервенело билось что-то золотистое, и светлый нимб распущенных волос мимолетно взблескивал в идущем снизу свете. Оттуда на меня смотрела Кэтрин. Щеки ее надувались последними остатками воздуха, а голова отчаянно моталась из стороны в сторону. Ее руки тянулись ко мне, пальцы делали хватательные движения. Я поплыл к ней, но водоросли словно в ответ на это стали свиваться вокруг нее тугим коконом. Рот Кэтрин открылся, посылая мне цепочку драгоценных пузырей воздуха. Глаза ее расширились, и мне показалось, что ее губы произнесли мое имя, вслед за чем темно-зеленая вода вошла в нее. Кэтрин вновь исступленно забилась, силясь ногтями разодрать путы водорослей. Но вот ее легкие заполнились водой, движения сделались квелыми, и она затихла. Всё, конец. Она безжизненно повисла там, в глубине, раскинув руки и открыв глаза, равнодушно смотрящие в вечность.
