Каждое из упомянутых слов может на несколько абзацев стать предметом повествования о том, что оно принесло с собой в Англию. К примеру, слово virtue (добродетель), часть понятия рыцарства, прочно вошедшего в образ мышления, принесло мирское толкование нравственного достижения в страну, где до того все слова и представления о нравственности поставляла церковь. Слово затем набрало обороты, видоизменилось и вобрало в себя несколько дополнительных значений. Оно вступило в союз с честью и отвагой, украсив оба этих понятия. Оно стало предметом гордости. Оно стало слабостью, которую высмеивали. Оно перестало быть редким и аристократическим и превратилось в общеупотребительное и искреннее. Слово стало осознанным мерилом ценностей. Оно вошло в формулировку by virtue of the power vested in me (в соответствии с полномочиями, предоставленными мне) и постепенно скрылось за горизонтом широко используемых слов. Вскоре оно, возможно, устареет, но пока этого не произошло, за 800 лет одна добродетель, только одно это слово открыло нам глаза на самих себя; оно обогатило наше представление о себе, раскрыв еще одну загадку человеческой природы, вечно стремящейся постигнуть саму себя. Это не просто слово: это история нашего мышления и поведения в миниатюре. Возможно, добродетель сама по себе награда. Так или иначе, она стала наградой для нас.
Поскольку французский в то время был международным языком торговли, он действовал как проводник, иногда посредством латыни, для слов, приходящих с рынков Востока. Вот, например, арабские слова, которые он затем передал английскому языку: saffron (safran, шафран), mattress (materas, матрас), hazard (hasard, опасность, азарт), camphor (camphre, камфора), alchemy (alquimie, алхимия), lute (lut, лютня), amber (ambre, янтарь), syrup (sirop, сироп). Слово checkmate (нанести полное поражение, шах и мат) пришло через французское eschec mat из арабского Shah mat, что значит «король мертв». И опять, как в случае с virtue и сотнями уже упомянутых слов, мы видим, что слово – это окно. Пожалуй, для английского языка свет представлял не меньшую угрозу, чем тьма, а опасность ослепнуть от новых откровений была не меньшей, чем риск оказаться погребенным под их тяжестью.
Но язык каким-то образом избежал и той и другой участи. Он сохранил свою грамматику, удержал основные слова, не утратив присутствия духа, но наиболее замечательным его достижением можно считать то, что язык воспринимал французские слова в виде дополнительного лексического слоя, обогащаясь и при этом ничего не утрачивая. Начало было положено, когда древнеанглийский встретился с древнескандинавским: hide и skin (шкура и кожа); craft и skill (ремесло и умение). И вот он уже проявляет свою силу перед лицом гораздо более могущественного противника. Древнескандинавские заимствования были ограниченными. Здесь английский оказался в положении мальчика-с-пальчик. Но действовал он таким же способом.
Например, английский зайчонок (hare) стал называться французским словом leveret, но и слово hare не пропало. То же произошло с английским swan (лебедь) и заимствованным французским cygnet (молодой лебедь). Небольшой английский топорик (axe) получил французское имя (hatchet). Слова axe сохранилось. Есть сотни других примеров, когда английский язык принимал удар, но не уступал.
На подходе были более тонкие различия. Английское ask (спрашивать, просить) и французское demand (запрашивать, требовать) изначально использовались для одних и тех же целей, но даже в Средние века их значения могли отличаться, а теперь мы уже используем эти два слова в заметно отличающихся контекстах. «Я прошу у тебя десять рублей» и «Я требую десять рублей»: почувствуйте разницу. При этом оба слова сохранились. Так же, как сохранились bit и morsel (кусочек), wish и desire (желание, стремление), room и chamber (комната). Возможно, в то время предполагалось, что французский вытеснит английский. Этого не произошло, и, пожалуй, главной тому причиной послужило то, что люди увидели возможность достичь ясности мысли и точности выражения за счет употребления пар слов, предположительно означающих одно и то же. На первый взгляд, некоторые из них взаимозаменяемы (в некоторых случаях так оно и есть). Но гораздо больший интерес представляют тонкие различия, когда нюансы становятся заметнее со временем: сначала слова в паре отстоят друг от друга на волосок, затем расхождение постепенно усиливается, а различия множатся, как в случае с ask, столь далеко отошедшего по значению от demand.
Они не только разошлись в разные стороны: еще одно сопутствующее явление наглядно демонстрирует, как глубоко погружены в язык не только история, но и класс. Можно, подобно большинству людей, взять по-английски кусочек сыра (bit of cheese), но если вы желаете употребить более изысканное слово, вы выберете французское morsel of cheese. Morsel (лакомый кусочек), конечно, воспринимается как слово более высокого стиля, но в слове bit, полагаю, может оказаться больше жизненной силы. Можно начать (start) совещание, а можно приступить (commence) к совещанию: второе звучит солиднее, хотя первое, на мой взгляд, выражено более четко и ясно. Но главное достоинство таких пар заключается в том, что слова объединяются, не теряя самостоятельного значения.
В этом вся прелесть. Такова была сладкая месть французскому языку: язык не только англизировал его, но и обратил вторжение в свою пользу, укрепив свои силы; он захватывал трофеи у мародеров, грабил грабителей, черпал в слабости силу. Ведь answer (отвечать) не совсем то же, что respond (отзываться): теперь эти два слова почти независимы. А liberty (свобода, вольность, право выбора, привилегия) не всегда означает freedom (свобода, отсутствие ограничений, независимость, непринужденность). Оттенки значений, отражающие оттенки мыслей, в то время активно входили в язык, в нашу речь и наше сознание, соединяя новое и старое.
Обширный пласт своего рода «почти синонимов» придавал языку поразительную точность и гибкость, на протяжении веков позволяя говорящим и пишущим на нем находить «то самое» нужное слово. Это была триумфальная победа английского языка. Французский же, вместо того чтобы занять его место, в итоге был зачислен на службу и помогал обогащать английский язык, подготавливая его выход на сцену в главной роли.
Перемены начинала замечать даже королевская семья, этот великий оплот всего французского, невероятно долго приходивший к пониманию того, как им повезло со страной, которой они правили, и с языком, который они непрерывно обогащали.
В Вестминстерском аббатстве на могиле Эдуарда I начертаны слова «молот шотландцев» – на латыни. Для английского языка более важными представляются отношения Эдуарда с новым серьезным противником – Францией. Когда в 1295 году над Англией нависла угроза вторжения Франции, Эдуард, чтобы обеспечить активную поддержку, использовал английский язык в качестве символа национального единства и государственности.
