Подобно своему ученику Бетховену, Гайдн находил утешение и общение в природе. Он собирал тропических птиц, причем платил за них круглые суммы: однажды истратил 1415 флоринов (среднегодовая зарплата) за особо редкую породу. Это было забавное и непрактичное хобби, особенно для такого немолодого и величавого человека, как Гайдн, однако я нахожу его неожиданно симпатичным. Гайдн не был автоматом и музыкальным роботом. Были у него свои слабости. Гениям они не чужды.
Поскольку Гайдн обучал и Моцарта, и Бетховена, было бы соблазнительно назвать его ментором – эдаким венским Верроккьо. Однако это несправедливо: Гайдн и сам был великим композитором. Ему, в частности, особенно удавался струнный квартет. Как без особого преувеличения говорит историк Питер Гей, Гайдн сделал для этого жанра «то, что император Август сделал для Рима: нашел его кирпичным – и оставил мраморным».
Гайдн передал свою страсть к квартету Моцарту, который быстро воспламенился ею. Подобно Верроккьо, Гайдн обладал способностью распознать талант и скромно говорил о Моцарте: «величайший композитор, которого я когда-либо знал лично или по имени». Эти двое прекрасно ладили. У меня даже возникает мысль: не видел ли Моцарт, живший вдали от дома, в Гайдне суррогатного отца (более мягкого и менее авторитарного, чем Леопольд)? Моцарт ощущал себя глубоко обязанным Гайдну и три года работал над так называемыми «гайдновскими квартетами», посвятив их «славному Мужу и самому дорогому Другу» (по его собственному выражению в письме). Это был один из тех редких случаев, когда Моцарт сочинял бесплатно.
Я прохожу наверх и замечаю на стене десятка три пожелтевших листков в рамках: произведения, которые Гайдн отказывался публиковать. Почему? Непонятно. Почему ты не показал их миру, Йозеф? Счел их недостаточно удачными? Или наоборот – слишком удачными, – и, как человек глубоко верующий, убоялся, что они оскорбят Бога? Кто знает. Такое бывало у великих мастеров: они создавали столь ценные произведения, что предпочитали сохранить их в тайне и сберечь не только от критики, но и (что порой хуже) хвалы. Подчас особенно бурно аплодирует молчание.
В соседней комнате выставлены медали. «Знаки почести», – именует их табличка. Гайдн называл их иначе: «игрушки для стариков». Ему хорошо платили, но, подобно многим творческим гениям, он не придавал деньгам большого значения. «Когда я сижу за своим фортепьяно, источенным червями, нет ни одного короля на свете, чьему богатству я бы позавидовал», – писал он.
За стеклом я замечаю набросок одного из более романтичных и радикальных произведений Гайдна: «Представление хаоса». (Название парадоксальное, если учесть любовь композитора к порядку.) Музыковеды подозревают в этом сочинении влияние Бетховена. Как и в случае с Верроккьо и Леонардо, отношения Гайдна и Бетховена, ментора и помощника, были стимулом для обоих. Ученик как учитель, учитель как ученик.
Эти отношения были непростыми. Гайдн и Бетховен познакомились в Бонне. Гайдн шел по городу, и Бетховен – двадцатилетний, но уже избавившийся от ложной скромности – не упустил случая показать написанную кантату. Гайдн был впечатлен и сказал молодому композитору, что такое произведение нельзя выбрасывать. Двумя годами позже, в июле 1792 г., благодетель Бетховена граф Вальдштейн отправил его в Вену учиться у Гайдна. На прощание граф написал записку, которая лаконично и четко передает музыкальный шаманизм, характерный для Вены того времени: «Упорным трудом Вы примете дух Моцарта из рук Гайдна».
На деле все получилось не столь гладко. Уж очень разными были эти люди. Гайдн, аккуратно и безукоризненно одетый, – и неряшливый, неухоженный Бетховен. Кроме того, Бетховен был нетерпелив: хотел, чтобы его побыстрее научили контрапункту (одному из музыкальных приемов), но вскоре выяснил, что папаша Гайдн отнюдь не торопится. Вообще для Бетховена педагогический стиль Гайдна был слишком методичным и слишком формальным. Гайдн, со своей стороны, находил молодого композитора своевольным и заносчивым. Подтрунивая, называл его «великим моголом».
Уроки продолжались, и Бетховен все больше раздражался. Но нельзя же было просто взять и уйти – такое расставание означало бы конец карьере. Поэтому Бетховен начал параллельно заниматься с другим мастером. Занятий у Гайдна он не бросил, но де-факто его настоящим учителем стал менее известный композитор по имени Иоганн Шенк. Эти уроки держались в тайне. Бетховен выполнял упражнения, заданные Гайдном, Шенк исправлял ошибки, после чего Бетховен переписывал все начисто, чтобы Гайдн не заподозрил неладного.
Впоследствии Бетховен помирился с Гайдном и даже кое-чему научился у него. А холодным мартовским днем 1808 г. Гайдн в последний раз появился на публике. Ему только что исполнилось 76 лет, и здоровье отказывало. Бетховен был среди слушателей и сидел в первом ряду. После концерта «великий могол» преклонил колени и со слезами на глазах поцеловал руку своего ментора и друга.
Наконец наступает день, когда я решаюсь выйти за пределы раздумий о роли публики и присоединиться к ней, заняв место в зрительном зале. Билет я приобрел несколькими днями ранее у молодого кассира с татуировкой и прической «конский хвост». Когда я сказал, что хочу послушать Шуберта, кассир одобрительно кивнул. (Разве у нас в стране такое бывает? У нас молодые люди с татуировками и «конскими хвостами» обычно не приходят в восторг от Шуберта.) Билет стоит всего €7. У такой дешевизны есть причина, и эта причина, как выяснится, многое говорит о музыкальном гении Вены.
Я иду по улицам к Музикферайну – пожалуй, лучшему концертному залу Вены. Моцарт ждет меня снаружи. На нем знаменитое платье с кружевами и белый напудренный парик. Он разговаривает по сотовому телефону. Вообще, куда ни глянь – везде Моцарты. Все они одеты на один лад и торгуют билетами. Как я вскоре узнаю, здешние Моцарты – это находчивые албанцы, желающие быстро подзаработать на Вольфганге. Могу представить себе, как возмущался бы таким произволом старый Леопольд Моцарт (а втайне радовался бы всемирной славе сына и жизнестойкости бренда).
Я прихожу заранее, как и советовал субъект с «конским хвостом». Показываю билетеру билет на стоячие места, и тот направляет меня наверх. Пока все в порядке. Прохожу по изысканной мраморной лестнице. Меня обгоняет, едва не сбив с ног, девушка в джинсах. Судя по всему, у нее тоже билет на стоячие места.
А дело тут вот в чем: в эту часть, если хочешь нормально устроиться, нужно прийти пораньше. Мне везет: удается занять одно из последних выгодных мест впереди, у барьера. Сцена далековато, но хорошо видна. Обстановка производит впечатление: внушительные канделябры, позолота, на потолке фрески с ангелами. В благоговении я осознаю, где нахожусь: в соборе.
Я взял билет на стоячие места не потому, что скупердяй, – во всяком случае, не только потому, – а по определенной причине. Мне хотелось встретить культуру в обстановке, где меньше всего снобизма, – а можно ли придумать меньший снобизм, чем стоять в загончике битых два часа?
Публика на стоячих местах разношерстная. Молодые и старые. Одетые хорошо и одетые бедновато (конечно, бедновато по европейским меркам – то есть неплохо). Рядом со мной стоит молодой японец. Он объясняет, что приехал в Вену учиться игре на скрипке. Былую славу город подутратил, но кое-где в Токио и Гонконге он все еще воспринимается как музыкальная земля обетованная.
