Эйнштейн тоже был влюблен в Моцарта и говорил: его музыка «столь чиста, что словно вечно присутствовала во Вселенной, ожидая, пока ее услышат». Звучит очень по-китайски. Ведь, с восточной точки зрения, открытий в строгом смысле слова не бывает: можно лишь открывать заново. Нет ничего нового под солнцем, но старое – чудесно и, подобно музыке Моцарта, ждет своего открытия.
Мы оставили городской центр далеко позади и едем в неведомые (для меня) края. Проезжаем мимо молодой женщины с большим музыкальным инструментом за плечами. Футляр словно слит с ее телом: трудно разобрать, где кончается инструмент и начинается женщина. Мне вспоминаются гигантские черепахи, которые живут вечно и безразличны к миру.
Я указываю Фредерике на эту женщину.
– Говорят, – спрашиваю я, – в Австрии каждый ребенок умеет играть на каком-то инструменте. Это правда?
Да, соглашается Фредерика, но быстро развеивает мои романтические иллюзии. Австрийских детей сызмальства заставляют играть (на фортепьяно или скрипке), и, замечает она, когда мы огибаем поворот, «они терпеть это не могут, как и дети в любой другой стране».
Мы едем в гору. Фредерика уговаривает маленький «пежо»: «Auf geht's, mein Kleiner. Du schaffst das!» («Давай, Малыш. У тебя получится!»)
Я спрашиваю название горы, пытаясь переключить собеседницу с автомобильной области на человеческую.
– Какая же это гора? – удивляется она. – Обычный холм.
Как я мог забыть: мы же в Австрии! Мы проезжаем террасу на склоне, на котором что-то растет. Что бы это могло быть?
– Виноград, – поясняет Фредерика, угадав мои мысли. В Вене около 70 виноградников – больше, чем в любом другом городе мира. А я и не знал. Не объясняет ли это, почему Бетховен любил уходить в горы… ах, простите, холмы?
Да, соглашается она. Выпить Бетховен любил. Однако есть нечто поважнее: он любил природу. Он отчаянно хотел стряхнуть с себя жар, пыль и зловоние Вены. Пользовался каждым удобным случаем, чтобы взять экипаж и уехать в Венский лес, что раскинулся на холмистых склонах под городом. Там, вдали от назойливых поклонников, въедливых критиков и докучливых домовладельцев, вдали от слушателей, он наслаждался покоем. Ходил и думал, часто оставаясь в лесу дотемна. И во время прогулки, по его словам, его посещало вдохновение. Точно так же к Сократу приходили вопросы, а к Диккенсу слова.
Фредерика паркует «пежо» и сообщает ему, что он молодец.
– Вы ходите в горы? – интересуюсь я.
– Идея хорошая, – отвечает она, – но знаете японскую пословицу? «Сильный мужчина восходит на гору. Мудрый – сидит в воде».
Стало быть, обойдемся без альпинизма. Не возражаю.
После короткой прогулки нашим глазам открывается широкий простор.
– Взгляните на холмы, – произносит Фредерика. – Такие мягкие и бархатные.
Я представляю, как на этом месте стоял Бетховен 200 лет назад. Его слух снижался, но ум был острым, как всегда. Что он видел? Что ему давали эти экскурсии? Подсказку можно найти в его текстах. Однажды он назвал природу «славной школой сердца». И добавил: «Здесь я учусь мудрости – единственной мудрости, свободной от недовольства».
Это удивительно. Раньше я видел в Бетховене грубоватого жизнелюба и ветреного женолюба, а не любителя обниматься с деревьями. И напрасно. Там внизу, возле так называемого дома «Эроика», где он жил во время написания одноименной симфонии, растет большая липа. По преданию, Бетховен часто обхватывал ее ствол своими мясистыми руками: черпал вдохновение. Однажды и я следую его примеру: вдруг и на меня распространится магия? О результате судить рано. Внезапного взлета музыкальных способностей что-то не видать, но вдруг все впереди?
Фредерика рассказывает, что во время работы Бетховен мысленно представлял себе картину.
– Он как бы рисовал с помощью музыки, – объясняет она.
Пусть это метафора, но по сути Фредерика описывает синестезию. Это смешение человеческих чувств: люди с синестезией слышат цвета или ощущают звуки. Все творческие люди, думаю я, отчасти синестеты: их источник вдохновения не ограничен каким-то одним чувством. Художник может черпать вдохновение в мелодии, а писатель – в запахе. Фридрих Шиллер, поэт и философ, хранил под письменным столом коробку с гниловатыми яблоками: они напоминали ему о деревне. Пикассо утверждал, что после прогулки в лесу страдает от «несварения зеленого цвета» и должен выплеснуть это ощущение в картину.
Мы возвращаемся к «пежо», и Фредерика вновь садится на любимого музыкального конька. По ее словам, самую венскую музыку писал Густав Малер.
– Это несбывшееся счастье. Больное сердце. У него все пронизано тоской. Но такова жизнь…
Хорошая музыка, говорит Фредерика, «экспортирует грусть». Интересное сравнение! Вообще-то так можно взглянуть не только на музыку, но и на все остальные виды искусства. Художники занимаются импортом и экспортом. Как уже было сказано, они отличаются большей чуткостью, чем другие люди. Они «импортируют» страдание несовершенного мира. А затем, осмыслив это страдание и выразив его в своих произведениях, они «экспортируют» его, тем самым уменьшая свою печаль и увеличивая нашу радость. Глубоко симбиотическая взаимосвязь.
Я специально воспользовался термином из области биологии. Она вообще помогает понять условия творчества. Психолог Дэвид Харрингтон говорит в этой связи об «экологии человеческого творчества». Что он имеет в виду?
Для начала это означает холистический взгляд на гениальность и понимание того, что все части взаимосвязаны. Биологи, изучающие экосистемы, знают: вмешательство в одну часть системы неминуемо влечет за собой изменения в других частях. По мнению Харрингтона, так обстоит дело и с творческим гением. Взять хотя бы понятие «селективная миграция»: организмы перебираются в какую-то среду не из-за стихийного бедствия или зова внутреннего GPS, а потому, что сочли эту обстановку благоприятной. Они знают: там их ждет расцвет. Именно так поступили Бетховен, Моцарт и Гайдн: переехали в Вену, поскольку венские условия удовлетворяли их потребностям. Они знали, что в Вене им будет хорошо.
Из биологии Харрингтон позаимствовал еще одно понятие: биохимическое требование. Организмы предъявляют свои требования к среде обитания. Скажем, растениям нужны солнечный свет и вода. Если экосистема удовлетворяет этим требованиям, организмы выживут. Если нет – погибнут. Все просто. Аналогичным образом, полагает Харрингтон, творческие люди предъявляют «психосоциальные требования» к своей экосистеме. И «для благоприятного развития творческих процессов эти требования должны быть выполнены». В число требований входят время, рабочее место, каналы коммуникации и доступ к аудитории.
Опять-таки, заимствуя идеи из биологии, Харрингтон подчеркивает значимость «стыковки между организмом и окружающей средой». В конечном счете выживание организма зависит не от него самого, а от его взаимосвязи со средой. Так и творческие люди, если хотят реализовать свой потенциал, должны хорошо вписаться в среду. К примеру, одним органичнее среда, которая поощряет риск, а другим наоборот. Впрочем, повторимся: хорошая стыковка между организмом и средой не означает отсутствия проблем. Самый яркий и самый трагичный пример этого – Сократ.
