– Ты вот знаешь, – словно в подтверждение, сказал вдруг моранич, – что Лигуев охотник прямо сейчас к нам через тын заглянуть метит?
– Отколь взял? – вздрогнул Злат.
– Смотреть умею.
– Ну не учён я воинству, – с отчаянием проговорил Злат. – Я со слугами рос. По ухожам. Уток кормить, оботуров пасти…
Ну так слушай учёного, мог сказать Ворон.
Располагай, пособлять станем, мог ответить Злат.
Обошлись. Промолчали.
– Ты, кровнорождённый, что про Лигуя постиг?
«Да его не постигать надо, а голову на кол!»
– Жестокий он. Жадный, раз душегубства не застыдился. – Злат наморщил лоб, вспомнил письмо Гольца, корявое, отчаянно льстивое. – Может, трусоватый, хотя владыки кто ж не трепещет. Ещё мыслю, хитёр по-звериному, а по-людски не больно умён.
– Ходит оберегами увешанный, – пробормотал Ворон. – Как сгинул Бакуня, говорят, начал мёртвых робеть. Боится, не встали бы…
– Надеется правду скрыть, – продолжал Злат. – Вздумал с праведными тягаться!
Ворон хмыкнул в темноте:
– Не клади его в грош, кровнорождённый. Хочешь врага ухватить, выведай, что он любит, чего боится. Пошли.
– Других опы́тывать?
– Узнавать, какой облик врагу страшнее всего.
Вечером Десибратовна металась из клети в малую избу. Собирала чёрную и зелёную ветошь.
Коробейка с потайкой
– Почтенный хранитель!
Необходимого человека Ознобиша в конце концов поймал в ремесленной. Там, где чистили, подклеивали, заново сшивали увечные книги.
– Слушаю тебя, правдивый Мартхе.
Хранитель был очень толст, что странно выглядело при нынешней дороговизне.
– Жаль отрывать тебя, почтенный, от исцеления книг, но, похоже, мне без подмоги не обойтись.
Хранитель начал с видимой досадой подымать со скамьи непослушные телеса:
– Поведай, что ты разыскиваешь, и я попробую подсказать…
Сегодня правдивый Мартхе явился с помощником. Невзрачный, бедно одетый мальчонка скромно прятался позади. Ворох русых кудрей, остренький нос, на ладонях – готовая рассыпаться кипа берёст и кожаных грамот.
– У меня нет затруднения с поиском, благородный хранитель. Мне бы от помехи избавиться.
Дряблое сало, внатяг сдерживаемое одеждой, наново расплылось по скамье. Взгляд стал острым.
– Кто смеет мешать посланцу третьего сына?
Ознобиша улыбнулся:
– В том, что происходит, я не усматриваю злой воли, одно прискорбное недомыслие. Видишь ли, я день-деньской отбираю записи, могущие насытить любознательность моего господина. Увы, почти каждое утро оказывается, что некто распорядился добытым по своему разумению. Вчера я принёс корзину, помеченную внятной просьбой не трогать, однако сегодня и её не нашёл, только грамотки, сваленные на полу. Не удастся ли, благородный хранитель, во имя занятий государя выделить уголок, коего не касалась бы ничья рука, кроме моей?
Ознобише всегда нравилось наблюдать, как задумывается человек. Вот обращается в себя взгляд, перестаёт замечать пустяки яви, устремляясь в куда более насущные внутренние миры… Удивительное дело! – в эти мгновения толстый хранитель напомнил братейку. У Сквары, бывало, так же останавливались глаза… а потом обретала рождение новая, никогда прежде не слыханная попевка. Только дикомыт искал сосредоточения двигаясь, приплясывая. Хранитель застыл изваянием. Потом увесистое гузно всё же оторвалось от насиженной скамьи.
– Идём, правдивый райца. Кажется, у меня есть кое-что любопытное для тебя.
Как и следовало ждать, ещё прежде срединной хоромины тучному ходоку потребовался роздых. Сев на пустой бочонок, он немало удивил Ознобишу вопросом:
– Я смотрю, ты покинул котёл, но не обычай котла. Мезоньку вот прикормил, помощником сделал… Небось и грамоте учишь?
Царевна Эльбиз притихла за спиной Ознобиши.
– Пытаюсь, – весомо ответствовал тот. – Правда, малец пока больше на кашу облизывается, не на книги.
Сзади его незаметно ткнули крепеньким кулачком.
– А верно ли, друг мой, говорят про тебя, будто ты по рождению дикомыт?
Ознобиша улыбнулся:
– Это лишь кривотолки. Мне показалось проще использовать их, чем бесконечно оспаривать. Я решил, пусть люди видят то, что им хочется видеть. Я не особенно грозен, а дикомытов в городе опасаются.
Хранитель вздохнул. Упёрся пухлыми кулаками в деревянное донце. Вставать страсть не хотелось.
– Ты рассудителен, как и надлежит райце. Однако синеглазого племени здесь не просто боятся. Слышал, что случилось третьего дня? В калачной пекарне, что над исадом, печь разбили. Чтобы, значит, заречным духом больше не веяло. А кто скажет «Коряжин» – на улице бьют. И порядчики не вступаются.
«Какое вступаться, если сам Гайдияр спит и видит Коновой Вен воевать…»
Хранитель слез наконец с бочонка. Повёл дальше. Ознобиша и царевна свернули за ним в тот самый ход, что показывал Машкара, а там – в покойчик, где якобы таились чудесные «репки и репейки». Здесь хранитель остановился у большого сундука. Похлопал по крышке:
– Вот, как мне кажется, достойное испытание для твоей смекалки, правдивый райца. Добытчики грамот втащили сюда этот короб и замкнули, наполнив спасёнными книгами. Почтенный Ваан, конечно, тоже здесь был, но не запомнил, как срабатывает замок, до того ли им было! Я приступался… сломать проще. Осилишь – владей. Никто случайно не покусится.
Скрыня была из вощёной кожи, гладкой и жёсткой. Ознобиша не заметил, как вышел толстяк. Уже ползал кругом, ища спрятанные запоры. Не находил ни скважины для ключа, ни живой пуговки, сулящей пружину.
Царевна примерилась лезвием к щели под крышкой. У боевого ножа обушок был толст, не влезал. Ознобиша уселся, держа светильник перед собой.
– А уж хранитель, видать, тем печным калачам был первый едок, – проворчала Эльбиз. – Ишь взгоревал. Ему, случаем, не Гедах имя? Как Пузочреву?
Ознобиша рассеянно отозвался:
– Мыслю, в черевах несогласие… Иные от маковой росинки добреют…
С крышки вдоль расписного бока свисал железный язык. Конечную петельку держали клювами сразу две кованые жар-птицы. Сдвинуть их пальцами не получалось даже на волосок. Птичьи лбы были сжаты настолько плотно, что ржавчина цвела единым пятном. Крутые загнутые шейки, простёртые крылья… Узор выглядел единым целым, напоминая бочки из срединной хоромины, воздвигнутые прямо на месте.
– …не хочу?
– А?..
– Ты на что сказал ему, будто я книг читать не хочу?
– Чтобы дознания твоим успехам не учинил.
