Парень улыбался:
– В лесу веточка отлетела. Соринку покинула, доселе свербит.
Его схватила дюжина милых рук.
– К бабушке Ерге отведём! Промоет пусть, чтоб взоры сокольи не затуманились.
И выполнили угрозу. Всем девьём ввалились на Пеньков двор. Корениха не поскупилась заварить щепоть сухих лепестков. Глянула под веко, нахмурилась:
– Зачем трёшь, дурень?.. Светелка зовите сюда.
Пришёл Светел. Крепко взял в ладони голову Мозолика.
– Да не побегу, – заворчал тот, жалея, что сдался девкам на милость.
Твержаночки ахали, сокрушались. Каждая своеручно гладила крепкое плечо, облачённое пушистой рубахой.
Тёплые одёжки, затканные невесомым птичьим пухом, умели творить только в Кисельне. Чуни, платы, поддёвочки! Большак Шабарша когда-то привёз из Торожихи многоценный гостинец: безрукавку. Ясно, брал для жены, но надела сестрица Шамша. Жена ведь что? У ней муж есть, чтоб подарки дарить. У неё-то всё будет. А вот у сирой вдовинушки…
– Что ж тётка Розщепиха не принарядится? – судачили жёнки. – Пусть бы знали Твёржу! Не плоше иных живём!
– А она к одёжке паренька присмотрелась. Теперь сомневается, её-то не из мелкопушья ли.
– Сравнила тоже! Его – вся повытертая. Не красы-басы ради, для гревы в лес надевает.
– И что? Драному перу с чистым пухом всяко рядом в сундуке не лежать…
Люди более основательные, не смущаемые бабьими пересудами, рядили о своём.
– Слыхали, мужики, что Мозолик сказывает? Неладно в Левобережье.
– Ойдриговичам не сидится.
– А то! Кровного отпрыска в Поруднице поселили.
– Сеча, говорят, немалая была, народишку полегло – страсть…
– Завтра городок срубят, войско домосидное приведут.
– А там и на Коновой Вен.
– Брось, друже. У них в Шегардайской губе шаечка гуляет. Не до нас им.
– Вот они на этой шаечке силушку попытают, а после и решат старые времена вспомнить!
Широкий мир, где сильные люди раздвигали головами тучи, ещё вчера таился за тридевятой рекой. Сегодня отдалённое пограничье как будто приблизилось к маленькой Твёрже. Заклубилось вместе с туманом прямо у тына. Выгляни за ледяные валы – а небываемое того только и ждёт!
И никто не знал, добра или худа от таких перемен чаять.
Полную седмицу у Светела всё валилось из рук. Бабкину стряпню глотал не жуя, не чувствуя вкуса. Только думал, садясь, не этот ли ужин станет самым последним.
На восьмой день он вытащил во двор саночки.
Ласка с Налёткой тотчас принюхались. Нашли всего один алык, едва над ним не подрались.
– Цыц! – рявкнул Светел.
Вышло грозно. Виновницы отбежали, припали к земле, умильно завиляли хвостами. Светел уставился в пустой кузов. Хороши вышли саночки. Лёгкие, прочные. Как раз день за днём скорым ходом впрягшись бежать.
Золотые гусельки дожидались в берестяном чехле, закутанные для дороги.
«Ведь не их первыми вгружать? А что тогда?..»
Ну не лапки же, сплетённые по зароку.
Отчаявшись, Светел вынес запасной потяг. Бросил на дно кузова. Постоял ещё, ничего не придумал. Сам сел на санки. Хитрая Ласка подобралась первая. Носом тронула руку, обрадовалась, полезла на колени, за ней Налётка. Обе мощные, широкотелые, одна в Зыку, другая в мамку Пескуху. Как не улыбнуться, не приласкать? Светел обнял две мохнатые шеи, сукерьюшки тут же опрокинули его вместе с санями. Барахтаясь, он расслышал тревожное глухое мычание, катившееся по земляным крышам. Потом – Велеськин заполошный вопль:
– Дружина идёт! Светелко, дружина идёт!..
Царских ждали со стороны Торожихи, а явились с заката. И заприметили их, вестимо, калашники, топтавшиеся дозором на ледяных валах. Увидели сквозь морозную дымку, как на краю леса распахнул серые крылья Поморник… Протрубили в длинный рог, склеенный из берёсты.
Когда Царские поравнялись с морозными амбарами, у захаба ледяных валов стояла вся Твёржа. Мужики во главе с большаком. Бабы за спинами, девки, любопытная ребятня. Гордые калашники по верху валов – при снаряжённых луках, копьях, плетёных щитах. Плескал на ветру, летел встречь Поморнику бесстрашный Снегирь. Светел стоял внизу с Летенем, больно стиснувшим плечо.
Дружина замедлила шаг. Полтора десятка лыжников, все в густом инее после бедовников и морозного леса. Серые, потёртые людишки, не на что посмотреть. Светел глаз не мог отвести. Впереди Сеггар Неуступ, Ильгра со знаменем… насупленный Гуляй… Кочерга, молодой Крагуяр… белянушка Нерыжень, полный ревности Косохлёст… «А раздумают принимать? Дядю Летеня заберут да уйдут себе?..» Стылым ветром ожгли неизбежные смешки твержан. Светел выпрямился. «Особняком возвращать брата уйду…»
Воевода сбросил лапки, покинул своих. Перегнулся в поясе, малым обычаем приветствовал шагнувшего навстречу Шабаршу.
– Можешь ли гораздо, отец племени… – И добавил с едва приметной усмешкой: – Вот, на калачи к тебе завернули. Принимай, коли не шутишь.
Здесь, в Твёрже, его чужой говор так резал ухо, что Светел едва не оглянулся на мать. Наверняка схватилась: кому дитятко отдаю!
– Повеселу дошёл, государь воевода? – кланяясь, отмолвил большак.
– Повеселу, стало быть, – прогудел Сеггар. – Вижу, товарища моего сберегли.
Летень выпустил плечо Светела. Где ж утерпеть! Шагнул вперёд, к своему воеводе, к знамени, к побратимам. Легко, свободно шагнул, так что даже Светел в чудо поверил. Бывает же, перебитые крылья в небо возносят. Однако миг жил кратко. Летеня повело влево, неловко, беспомощно. Светел подхватил: я те дам, срамиться прилюдно.
И заметил по лицам, по взглядам: витязи сами хотели поверить. Едва не поверили.
– Пожалуй к очагу, друже Неуступ, – говорил между тем Шабарша. – Хлеба преломи да поведай, что на белом свете слыхать.
– Твой хлеб с нашим да смешается в едином дыму.
Сеггар кивнул своим. Косохлёст с сестрой вытащили гружёные санки.
Деревенские и дружинные снялись с места, пошли друг друга рассматривать. Витязи перво-наперво обступили Летеня. Обнимали его, гладили голову, тяжёлыми пятернями хлопали по плечам. Он улыбался, пробовал говорить, моргал, жмурился…
Калашники покидали валы. Утрачивали гордую важность. Робели воителей. Под горячими взглядами юнцов смягчился даже Гуляй. Самым надменным выглядел Косохлёст.
По другую сторону Твёржи вовсю махал посохом, уносясь на беговых иртах, проворный Велеська. Живой ногой торопился в Затресье, кликать рогожников на проводы Светела. Всего сутки по знакомой тропе, не маленький, не заплутает небось!
В остатние, в последние…
Правду люди говорят. Хочешь уяснить, кем любим? Ляг помри. Уже без пелены на глазах глянешь с мостика, воспаряющего над сиянием звёзд. Без завес на ушах послушаешь людские речи.
