Что могла пыльная наука Ваана ответить соловьиным коленцам кугиклов, небесным звонам золотых гуслей!.. Не так далёк был покойчик, где ждала коробейка с потайкой, но юный райца шёл и не шёл. Останавливался на каждом шагу. Бормотал, улыбался в потёмках. «Горо́дят не́быль… гора до неба», – подсказывал Сквара. Чувство было как на последней сажени гонки кругом лесного притона. Благое опустошение, венец усилию, награда неподъёмным трудам!
Ознобиша совсем перестал касаться земли. Песня вправду рождалась. Первая в жизни. Может, единственная. Он не раздумывал, ладно ли выйдет. Подавно – какую судьбу уготовить обретённому слову.
Наверно, потому всё получалось.
Песня охорашивалась перед внутренним взором, ещё зыбкая, шаткая. Готовая развеяться, если немедля не положить на письмо.
Перья, чернильницу, вощёную церу для летучих заметок хранил сундук. Руки сами повернули гранёные звенья, подняли крышку.
– Ой, что было-то на исаде… изумлялися люди глядя…
Продолжая бубнить ускользающие слова, Ознобиша поставил светильник, нагнулся через край…
Ледяное копьё ударило меж лопаток, донизу прошло позвоночник. Он ещё не понял, в чём дело. Откуда страх, лишающий сил?
– Как дружинушки возле моря…
…Из «Умилки Владычицы» торчал край берёсты.
Её не было накануне.
Ознобиша застыл, ничего больше не замечая. Твердь расселась под ногами, он медленно падал на каменные острия, торчавшие сквозь темноту. Ну уж нет! Страшный конец лучше бесконечного страха!
Пальцы сомкнулись на шершавом листке.
Благо тебе, ученику, отраде учителей. Стало нам знаемо, в стольном Коряжине есть искусные оружейники. Верно, памятен тебе добрый нож зарукавный. Дорого ли возьмут такой выковать? Да начертать бы старыми письменами: «Чести вручаюсь»…
Грамотка была самая простая, ни имени, ни печати, ни шнурка с приметным узлом. Какой смысл? Руку Ветра Ознобиша и так хорошо знал…
Загадай желание
Старуха Орепея утирала глаза. Любовалась царевной:
– Совсем взрослая!.. Уж мы вестей радостных ждали, дитятко. Спорили, отколь сватов примешь… А тебя, значит, грехом да страхом пугают! Что ж они тут за нелюди собрались?
– Её напугаешь, – улыбнулся Эрелис. – Ты, бабушка, видела бы, как Харавониха вся красная убегала.
– А сама на суженого гадала ли? Гребень под подушку укладывала?
– Успеется гребень, ты дело сказывай! Дядя Летень, значит, всех раскидал?
– Так нам боярин Оскремёт баял, дитятко. Сама я только видала, как Летень с ним кровавый пришёл и Крыла в обнимку привёл. Я-то уж на котомке сидела, Сибирушко меня забирал.
– Гусляра не пожалел! – В девичий голос вновь прорвалось рычание. – От Богов взысканного! Этому бы Ялмачищу ненадобному…
Могучего воеводу ждала от рук царевны долгая и страшная смерть.
Эрелис опустил резец, спросил пасмурно:
– Но хоть пальцы живые? Шевелятся?
– Живые, дитятко, – успокоила Орепея. – Срастутся косточки, веселей прежнего играть будет.
Царята переглянулись:
– Мы бы враз вылечили…
– Так Крыло, детушки, не без насмотра остался. Нерыжень с братом при нём.
Эльбиз стукнула кулаком в лавку:
– А дядя Сеггар? Нешто Лишень-Разу спустил? Не верю!
– Знамо, спустил. Развёл их государь Гайдияр.
– Это же какая слава пойдёт! Неуступ заработок уступил! Значит, и поезд лихим людям предаст, копья не сломив!
Братец Аро переставлял деревянную скамеечку, понемногу обходя громоздившуюся в передней комнате дуплину. Он уже выровнял её снизу, чтобы держалась стоймя. Разметил ряды окошек и теперь трудился над ними. Морёное дерево едва поддавалось, но третий сын был упрямей.
– У Сеггара наши сводные за спиной. Их бережёт, поколи у Невлина отвоюем.
В добычном ряду продавались одни боевые ножи.
Они лежали на виду, блестящие и заржавленные. Такие чёрные от запёкшейся крови, что надписей на клинках не прочтёшь. Их прятали под тряпьём, но Ознобиша всё равно видел рукояти, исполненные бирюзой. Это для того, чтобы не залёживались без дела. Бирюза любит кровь. Высыхает и трескается, если жаждет подолгу. На поясах покупщиков и продавцов качались ножны, с виду слишком короткие для лезвий в полторы пяди, только это было притворство.
Ознобиша понял, почему так боялись добычного ряда сенные девки Эльбиз. Дорогу медленно перешёл Лихарь. Стень тоже приценивался к ножам. Щёлкал ногтем – звенят ли. Проверял отметины на сложенных в сторонке щитах. Нёс под мышкой деревянный ларец. Наружу свешивалась кольчуга. Сама серебрёная, нарамки вызолочены, финифтевые незабудки вереницами.
– Подарок смотрю, – растянул губы Лихарь. – Свадебный!
Ознобиша повернулся, побежал от него.
Добычный ряд только так назывался, на самом деле это были подземные закоулки исада, спёртые, темноватые. У иных перекупщиков возле ног сидели рабы. Ознобиша увидел, как за угол ведут на тяжёлках Эрелиса и Эльбиз, пустился за ними, не догнал. Выскочил на торговую площадь.
Посередине хотели разбивать подвысь, но медлили. На мокрых досках стоял Сквара. Босой, связанный, бессильный. У подвыси взад-вперёд расхаживал Ветер. Крутил пальцами тяжёлый боевой нож. Рукоять в бирюзе, вдоль клинка старинная вязь. Ознобиша пытался прочесть, это казалось очень важным, но стальная голомень мелькала слишком проворно.
Ветер заметил Ознобишу, весело кивнул:
– Этого ученика я посылал на орудья. Я ждал, он прославит Владычицу, но ослушник не исполнил урока. Даже начального!
Подвысь страшно заскрипела, из неё начало расти дерево. Корявая сосна, не мёртвая и не живая, как все нынешние деревья. Вот простёрла обвитый верёвками сук… Другой конец ужища тянулся к плетёному оберегу на руке Ознобиши.
Ветер шёл через площадь, неся заряженный самострел.
– Брат, – силился закричать Ознобиша. Голоса не было. – Сквара…
Его тянули за рукав несмело, однако настырно. Он кое-как оторвал взгляд от подвыси. Медленно повернулся.
– Господин, – повторял маленький Кобчик. – Ты, господин, что мокнешь стоишь?
Ознобиша сморгнул с ресниц дождь. Слева как ни в чём не бывало шумел рыбный ряд, у подвыси стучали киянки. Ни Сквары, ни котляров. Слепой Сойко играл на новой глиняной дудке, что купил ему Ознобиша. Морок рвался тёмными клочьями, расползался в углы. Вил гнёзда, шептал знакомыми голосами… таился до срока…
Сибир, бдевший снаружи, отворил дверь.
– Мартхе, – обрадовался Эрелис. – Мартхе?
Ознобиша сглатывал и молчал, с двух шагов не замечая чужой бабки, чью руку сжимала царевна. Взгляд блуждал в знакомом покое. Райца словно прямо сейчас его покидал, врасплох, как есть, в чём есть… навсегда. Так порой смотрит пьяный, только Ознобиша к хмельному не прикасался.
