— Мама, что случилось?
Она замахала на сына рукой, не будучи в силах говорить. Мальчик подбежал, и Клара уткнулась лицом ему в грудь. Он обнял ее:
— Не расстраивайся, мам.
Он сказал это как-то по-взрослому. Альберту пришло в голову, что с ним Кнуд Эрик был ребенком, а дома, с мамой — взрослым мужчиной, облеченным ответственностью и обязанностями взрослого мужчины.
— Я пойду, — произнес он тихо.
Они даже голов не подняли.
Закрывая дверь, он услышал голос Кнуда Эрика:
— Я обещаю, мама, я обещаю! Я вовсе не хочу быть моряком.
* * *
Если погода не годилась для прогулок, они ходили в гости. Раньше Альберт вел себя замкнуто, держался особняком. Теперь его можно было встретить повсюду. Вот они постучались к Кристиану Обергу, и, когда капитан пятидесяти с лишним лет открыл дверь, Альберт представил мальчика:
— Это Кнуд Эрик, он хотел бы послушать об Африке.
Мальчик поклонился и подал руку, но времена, когда он стоял, замерев со склоненной головой, точно кукла, у которой кончился завод, прошли. Нет, Кнуд Эрик спокойно проследовал в гостиную. Капитан рассказал о своих путешествиях по Африке, рассказал про озеро Танганьика, где на его судне служили двадцать два негра.
— Показать тебе негритянское копье? — спросил Кристиан Оберг.
Кнуд Эрик кивнул.
В гостиной у Оберга стояли два железных сундука.
— Они проделали со мной всю дорогу до Африки и обратно, — сказал он.
— Ты сам их нес? — спросил Кнуд Эрик.
Оберг рассмеялся:
— В Африке белый человек ничего сам не носит.
Он открыл один из сундуков:
— Смотри, негритянское копье. И щит. Подержи-ка.
Он сунул копье в руку Кнуда Эрика и показал, как держать щит.
— Теперь ты настоящий негритянский воин.
Кнуд Эрик расправил плечи и поднял руку как для броска.
— Не здесь, — предупредил Кристиан Оберг. — Этим копьем можно убить человека.
У телеграфиста Блэка, побывавшего в Китае, имелся костюм мандарина и палочки для еды. К Йосефу Исагеру они не пошли. Альберт полагал, что отрубленные руки — зрелище не для детей. Зато навестили Эммануэля Кромана, обогнувшего мыс Горн и умевшего страшным голосом подражать завыванию ветра в парусах в самом опасном из всех морей.
— Я слышал крик пингвина в чернильно-черной ночи, — рассказывал он. — Двести суток мы находились в море. Вода закончилась, мы растапливали снег и пили талую воду из винных бокалов. А добравшись до Вальпараисо, съели мешок картошки. Не стали даже ждать, пока сварится, такие были голодные.
— Вы правда ее сырой ели? — спросил мальчик.
Везде, куда бы они ни приходили, стояли рундуки, полные странных вещей. Челюсти акулы, рыба-еж, большой зуб рыбы-пилы, коготь омара из Баренцева моря размером с лошадиную голову, отравленные стрелы, куски лавы и кораллов, шкура антилопы из Нубии, кривые сабли из Западной Африки, гарпун с Огненной Земли, тыквы-горлянки из Рио-Хаша, бумеранг из Австралии, хлысты из Бразилии, опиумные трубки, броненосец с берегов Ла-Платы и чучела аллигаторов.
У каждой вещи была история. Каждый раз мальчик выходил из низких домов с высокими коньками крыш, испытывая головокружительное чувство бесконечности мира. В ушах стоял шепот: кожаный тамтам с реки Калабар, амфора с Кефалоса, индийский амулет, чучело мангуста, сражающегося с очковой змеей, турецкий кальян, зуб бегемота, маска с островов Тонга, морская звезда с тринадцатью лучами.
— В полукилометре отсюда, в той стороне, — произнес Альберт, указывая в сторону площади на другом конце Принсегаде, — начинается страна крестьян. Там живут люди, знающие лишь свой кусок земли. О мире, лежащем за межой, они понятия не имеют. На этой земле они и стареют, и к тому моменту, когда приходит время умирать, успевают увидеть меньше, чем уже повидал ты.
Мальчик поднял глаза и улыбнулся. Альберт почувствовал, как юные мечты простерлись во всех направлениях. У Кнуда Эрика не было отца, но Альберт дал ему в отцы город и море.
Наступила весна, Альберт начал учить мальчика ходить под парусом.
— Какой красивый звук, — сказал Кнуд Эрик, сидя на банке и слушая плеск воды, лижущей обшитые внакрой борта шлюпки.
Он слышал этот звук и раньше, с пристани. Но теперь звук окружал его со всех сторон. А это совсем другое.
Альберт взял его за руки и положил его ладони на весла.
Альберт прекрасно понимал, что поощряет Кнуда Эрика, но он же поощрял его в том, что было само собой разумеющимся для любого мальчика из Марсталя! По-другому и быть не могло. Вот только он не мог рассказать об этом Кларе Фрис. Он видел, как она ранима, как неуверенна в новой для себя роли вдовы. Может, с его стороны и было трусостью не встать на защиту Кнуда Эрика. Но он думал, еще слишком рано. Жизнь со временем сама преподаст урок Кларе Фрис. Она простилась с мужем. Однажды ей придется проститься и с сыном, по-другому, не с мертвым — с живым, бросающим вызов смерти.
Кнуд Эрик жил двойной жизнью. Одна — дома, где он клялся, что не станет моряком. Другая — с Альбертом, и тут уж он предавался мечте стать таким, как отец. Синее море, белые паруса — вот палитра мальчишеской души. Вот что значит быть моряком. А это все равно что быть мужчиной. В море мальчиков увлекал образ мужественности.
Почему женщина влюбляется в моряка? Потому что моряк — человек потерянный, обещанный чему-то далекому, недостижимому, непостижимому даже для него самого? Потому что он уходит из дому? Потому что возвращается?
В Марстале ответ лежал на поверхности. А не в кого больше влюбляться. Для бедного марстальского люда вопрос о том, уйдет ли сын в плавание, не стоял. Мальчик с рождения был отдан морю. Вопрос лишь в названии корабля, на который он наймется в первый раз. Вот и весь выбор.
Клара Фрис была с Биркхольма, крошечного островка, мимо которого мы проходили весной, покидая зимнюю гавань, выходя через Мёркедюбет в море. Альберт помнил эти весенние дни: высокое небо, свежий ветер, тронулся лед — и сотни кораблей разом выходят из Марсталя. Словно целый город двинулся навстречу весне, несомый на белых, как редкие, быстро тающие льдины, парусах. Ему казалось, что паруса надувает не ветер, а солнце. Это его лучистое бодрящее тепло двигало нас вперед. Мы, бывало, наводняли своим весенним парадом весь архипелаг. Глядели друг на друга с палуб на пути к сотням различных гаваней, но в это мгновение собранные вместе. Было в этом чувстве единение, нарастающее и превращающееся в счастье.
К берегам обитаемых островков приходили крестьяне, они махали, когда мы проходили мимо. Как маленькие, быстро исчезающие точки, стояли они на белом песке, привязанные к своим наделам, со всех сторон окруженным бесконечным морем, ежедневно их призывающим и ежедневно получающим отказ. Они довольствовались тем, что махали нам вслед.
