— Возьмите печенье. — Она пододвинула к нему блюдо. — Сама пекла. По большей-то части для внуков. — Она улыбнулась.
Альберт взял печенье и обмакнул в кофе.
— Мы много спорили о его картинах, — произнес он, — но не о тех, что на религиозные темы.
— О да, я помню. Вы считали, что он ограничивает себя, изображая лишь жизнь в городе и на близлежащих островах. Полагаю, что под конец он признал вашу правоту.
— Я же не художник, — сказал Альберт. — Не мне было давать советы. Я верю в прогресс или, по крайней мере, верил. Но как написать прогресс? На это у меня ответа нет.
— Изобразить пароходы с дымящими трубами?
Он уловил в ее голосе иронию и рассмеялся:
— Вы правы, фру Расмуссен. Мы, профаны, не должны лезть в ремесло художника. Когда-то я считал, что мол является символом всего того, на что способны жители этого города. Но каменная глыба — какой это мотив для художника? А теперь я понимаю, что есть вещь, от которой мол нас защитить не может, и это наша собственная жадность. Да, я признаю, что распродажа того, что составляет саму основу существования города, производит на меня столь же ужасное впечатление, как и война.
— Вы имеете в виду продажу кораблей?
Именно. Основа существования города — море. Если мы прервем связь с морем, что станет с городом? Наше время, оно какое-то изнеженное. Быть моряком теперь, оказывается, недостаточно престижно. Наверное, улучшение качества образования играет свою роль. Перед детьми открываются новые знания, и вот они уже видят лучшие возможности, помимо мореходства, которым занимались их отцы и деды. Но полагаю, что свою лепту в развитие событий внесли и матери. Они никогда не упускают возможности рассказать сыновьям о многочисленных и трудных рейсах, которые пришлось совершить отцам, о днях и часах, полных печали, беспокойства и тревог, которые им самим пришлось пережить в отсутствие мужей. И, наслушавшись всех этих жалоб, мальчики не хотят уходить в море. А зачем тогда корабли? Да еще если рынок благоприятствует… Некому ведь продолжить дело.
— А вы когда-нибудь задумывались, каково это, быть сыном моряка?
— Да уж можете поверить. Все мои предки — моряки.
— Возьмите такого паренька; вот он в четырнадцать лет впервые отправляется в море. Как вам кажется, часто ли до этого момента ему приходилось видеть отца?
В ее голосе он уловил нотки упрямства и понял, что это не вопрос. Она к чему-то клонит, и ему придется следовать за ней.
— А я вам скажу, капитан Мэдсен. Отец появляется дома раз в два года на пару месяцев. К тому моменту, когда мальчику исполняется четырнадцать и он уходит в море, он успел повидать отца семь раз, в общей сложности провел с ним около полутора лет. Вы называете Марсталь городом моряков, а знаете, как его называю я? Город жен. В нем живут женщины. А мужчины только наведываются. Вы видели лицо двухлетнего малыша, шлепающего по улице, держа отца за руку? Он смотрит на него, и грустно осознавать, что происходит в маленькой головке. «Кто этот человек?» — спрашивает он самого себя. А как только ребенок немного привыкнет к внезапно обретенному отцу, тот снова уходит в море. Через два года история повторяется. Теперь мальчику уже четыре года. Даже самые нежные воспоминания об отце побледнели, и папе тоже надо привыкать к мальчику, которого он с трудом узнает. Два года для ребенка — вечность, капитан Мэдсен. И что это за жизнь такая?
Альберт молчал. Выпил кофе, съел еще печенье. Его собственный отец совершил предательство, которое он никогда не сможет простить. И тем не менее он осознал, что всегда воспринимал отсутствие отца как естественную вещь, хотя мужчины других профессий не отсутствовали дома по двенадцать месяцев кряду.
— Так что это за жизнь? — повторила вдова. — Для отца, который едва знает собственных детей, для детей, растущих без отцов, хотя отцы живы и находятся где-то на другой стороне земного шара, для матери, которая большую часть времени в одиночестве несет бремя ответственности и к тому же постоянно боится узнать страшные новости. Не стоит ли ей попытаться отговорить сыновей от такой профессии? У нас есть электричество, телеграф и пароходы, работающие на угле, так почему же наши дети и женщины не должны пожинать плоды прогресса, почему они должны жить как в прошлые столетия? Вы верите в прогресс, капитан Мэдсен. Так отчего же не поприветствовать такое развитие событий? Оттого что оно меняет хорошо знакомый вам мир? Но такова, если я правильно понимаю, природа прогресса: мир не только становится лучше, он становится неузнаваемым!
Сам Альберт так и не стал отцом. Никогда не держал на руках настоящего, живого ребенка, детеныша, который называл бы его папой. Тут ему нечего было возразить. Иногда он чувствовал, что есть в его жизни изъян, но жалеть об этом не собирался. Такова его жизнь, и точка.
Когда он списался на берег, было уже поздно. В пятьдесят лет семью не заводят. Да и кто бы за него пошел в таком возрасте, вряд ли даже старая дева, если только с каким-то существенным недостатком. Может быть, вдова, их в городе хватало. Замуж им хотелось, но в основном из практических соображений. Вот только вряд ли они способны были родить, эти вдовы с иссушенными чреслами и обвисшими грудями. А в том, чтобы обременять юную девицу союзом со старым чудаком, он будущего не видел.
Так говорил он нам — бывало, как бы мимоходом, в слегка пренебрежительном тоне, который многое мог сообщить тому, кто умеет слушать.
— Мне трудно об этом судить. У меня же нет детей, — ответил он вдове.
И взял еще печенье.
— Вообще-то, странно. Я всегда придавал такое значение роду. А о продолжении собственного не позаботился.
— Никогда этого не понимала, капитан Мэдсен. Вам следовало жениться.
Вдова ничего не знала о китаянке.
— Несмотря на долгие путешествия? — спросил он с иронией.
— Такова уж жизнь. И все же вы могли бы стать хорошим мужем. Вы человек ответственный, дальновидный. Эти качества встречаются не так часто, как принято считать. Дети — это дар. А вы от него отказались. Не надо было.
— И это утверждаете вы, человек, у которого этот дар многократно отнимался.
Она опустила голову:
— Еще кофе?
Он кивнул и почувствовал, что с этим намеком на детей, которых она лишилась, зашел слишком далеко. Поднеся фарфоровую чашку к губам, он посмотрел на нее сквозь пар, идущий от кофе.
Она подняла глаза, и взгляды их встретились.
— Нет, капитан Мэдсен, потеряв ребенка, не жалеют о его рождении. Ребенок же не сделка с жизнью, я повторяю: ребенок — это дар. И когда он уходит, остается воспоминание о тех годах жизни, что были ему даны. Не смерть.
Анна Эгидия замолчала, и он заметил, как она взволнована. Ему захотелось поступить так, как она тогда, в церкви: накрыть ее руку своей. Но надо было встать и обойти вокруг стола. Он почувствовал себя неловко, засмущался, и стало слишком поздно. Наступившую тишину можно было истолковать как знак его уважения к ней, но он-то знал, что это от беспомощности.
