Капитана Мэдсена никто не просил говорить об Иисусе. Никто не спрашивал, где теперь находятся души умерших, хорошо ли им. Смысл его слов был простым: так случилось. Он учил нас великому всепоглощающему приятию, позволяя жизни обращаться к нам напрямую. Море забирает нас, но остается безмолвным, смыкая свои воды над нашими головами, заполняя легкие. Может, это странное утешение. Но все же его слова помогали обрести почву под ногами, потому что так было всегда и все мы делили одну судьбу.
Альберт знал, что есть те, кому не справиться с горем без Спасителя, и их он предавал в руки вдовы Карла Расмуссена. Он не считал их веру знаком слабости, знал, что людям нужны разные лазейки. У него не было ни одной. Сны преследовали его. Он был одинок, его вера в единство разбилась. Он уходил из домов скорби с расправленными плечами. Но внутри все сжималось.
Он не знал, что ему нужно. И вот теперь сидел в церкви, собирался с духом, разглядывая свои руки. И лишь изредка бросал взгляд на запрестольный образ кисти Расмуссена, где был изображен Иисус, усмиряющий бурю на Геннисаретском озере. Во внешнем мире бушевала война. Никогда еще не гибло столько людей, в своих учетных тетрадях Альберт вел счет потерям. Иногда он сравнивал себя с идиотом Андерсом Нёрре, человеком, единственным признаком разумности которого были бесконечные ряды цифр, словно молнии мелькавшие в его помраченном рассудке. Что мог Иисус сделать в мире, где один-единственный распятый человек с раной от копья в боку не казался такой уж страшной жертвой на фоне миллионов, умирающих на колючей проволоке с выпущенными кишками?
И Альберт записывал цифры. Может, ни во что другое не вместить все это немыслимое разрушение? Если бы кто-то нашел его записи, что бы он подумал? Что автор — идиот?
Он поднялся с жесткой деревянной скамьи, выкрашенной в синий цвет, и поежился. В побеленных стенах церкви было холодно. В руке Альберт держал телеграмму, направленную в судоходство и содержащую официальное известие о крушении трехмачтовой брамсельной шхуны «Рут»: Атлантический океан. На пути от Сент-Джонса к Ливерпулю. Вид крушения: пропала без вести. Погодные условия, направление и скорость ветра: неизвестны. То была задача с печально известным результатом: «После отбытия с Ньюфаундленда о судне „Рут“ информации не поступало. Предполагается, что судно пошло ко дну со всем экипажем и судовым имуществом».
Именно эту сухую констатацию фактов ему предстояло перевести на человеческий язык.
Судно погибло при неизвестных обстоятельствах: исчезло где-то посреди обширного Атлантического океана. Оно могло пойти ко дну где угодно в радиусе тысячи морских миль. Причина: оледенение, шторм, не успели уклониться от волны, встретились с бронированным монстром из далекого прошлого земли, внезапно всплывшим на поверхность, вооруженным торпедами и пуленепробиваемой жестокостью — напоминанием о том, что у моряка есть враги и помимо моря. Сумма всех этих неизвестных — смерть молодого человека, его исчезновение навечно, брошенное в лицо Хансине Кох, вдове моряка, два года назад потерявшей семилетнего сына: тот погиб при несчастном случае в лодочной гавани.
Вот в чем заключалась его задача. Он должен был помочь человеку пристать к гавани или по меньшей мере не дать ему пойти на дно в тот момент, когда скорбная весть достигнет его ушей.
В тот же день, только чуть раньше, сквозь эркер он увидел, как Лоренс переходит улицу, держа в руке телеграмму. Повесив пальто в прихожей, Лоренс с трудом уселся на диван. Долгие годы активной жизни оставили свой след. Вновь проявились слабости детских лет. Он частенько страдал одышкой, особенно в холодные зимние месяцы, и был подвержен сердечным приступам. Сейчас плечи его вздымались и опускались в такт судорожному, клокочущему дыханию. Сказывались усилия, которые пришлось приложить, чтобы перейти улицу под мокрым снегом, под напором пронизывающего ветра. Он забыл надеть шляпу, и мокрые жидкие волосы прилипли к макушке. Буддоподобное лицо пылало. Свою вечную трость он притащил с собой в гостиную.
— На этот раз «Рут», — только и сказал он.
Лоренс уже потерял два судна и каждый раз сам извещал семьи погибших. Он бы и в этот раз поступил так же, но прогулка по городу в таком состоянии требовала колоссального напряжения сил, которое могло дорого ему обойтись. Для верховой езды он стал слишком стар.
— Ты забыл шляпу, — сказал Альберт. — Давай я все сделаю.
Сначала Альберт поднялся по Киркестраде, чтобы известить пастора Абильгора. Затем посидел в церкви, пытаясь, как обычно, собраться с духом. И вот стоит перед дверью на Винкельстраде. Дверь открыла сама Хансине Кох.
— Я знаю, зачем вы пришли, — спокойно произнесла она, увидев массивную фигуру Альберта за дверью.
— Петер.
Он произнес имя, и ее словно пронзил удар молнии. Щеки побелели, губы задрожали.
— Не стойте там! — внезапно произнесла она командным тоном, и он почувствовал, как она за резкостью пытается скрыть свои чувства.
Женщина исчезла на кухне, чтобы сварить кофе, без которого от нее не уходил ни один гость, независимо от того, с какими новостями он явился. Альберт прошел в гостиную, сел. Печка была холодной. Гостиной по обычным дням не пользовались, потому и не топили, но он знал, что именно сюда ему принесут кофе. Слышно было, как на кухне гремят кофейником, затем чирканье спички и шум газовой горелки. Хансине Кох слышно не было. Если она и плакала, то беззвучно.
Наконец хозяйка внесла чашки — английского фаянса, наверняка муж привез или по наследству достались, — и принялась разжигать печку. Он не предлагал помощи, не просил ее оставить в покое печку и попить кофе в другой, теплой комнате. Ведь эти простые занятия были спасительной соломинкой для Хансине Кох. Благодаря им она теперь будет выживать. Приготовление кофе — ритуал, по важности равный похоронам, которых она никогда не устроит своему утонувшему сыну.
Хансине Кох села напротив Альберта и разлила кофе по чашкам. Он изложил предполагаемые обстоятельства крушения. Сказать особенно было нечего. «Пропала без вести», то есть так и не пришла в Ливерпуль. Было важно, чтобы у матери не возникло ложной надежды из-за неопределенности обстоятельств исчезновения «Рут». Тогда она не сможет смириться с утратой. Может, не смирится и так. Но надежда остановит время, и оно утратит свою целебную силу. Он знал это.
Альберт ни словом не упомянул войну.
— Как вы думаете, это подлодка? — спросила женщина.
Он покачал головой:
— Этого никто не знает, фру Кох.
— Два дня назад я получила от него письмо. Отправленное с Сент-Джонса. Он писал, что многие дезертировали. «Эгир» вообще не могла тронуться с места. Ни одного человека не осталось. И с «Наталии», и с «Бонависты» все дезертировали. А ведь там даже черный хлеб на борту давали. А на «Рут» — только печенье. «Хоть бы мне отведать тех корок, что бросают дедушкиным курам» — так он мне написал. Я, знаете, всегда беспокоилась, хорошо ли он поел.
Она так и не проронила ни слезинки.
