Лаурис сделал шаг назад — и его со всех сторон окутал дым.
* * *
— Я видел Лауриса, — любил впоследствии повторять Эйнар. — Клянусь, я его видел.
Когда «Кристиан Восьмой» взлетел на воздух, Эйнар находился на берегу, куда его препроводил с «Гефиона» эскорт. Стоя рядом с прочими выжившими членами команды фрегата, он ждал, когда их уведут. Победа оказалась для немецких солдат неожиданностью, и вначале они как будто не понимали, что делать с пленными. Нас становилось все больше, по мере того как члены экипажей двух побежденных кораблей высаживались на берег.
И тут с моря прозвучал предупредительный крик.
Понурые и измотанные, мы по большей части сидели на песке, опустив глаза, а немецкие солдаты дрожащими руками направляли на нас штыки, но тут мы разом встрепенулись. Все началось с кормы линкора: в воздух с пронзительным треском взметнулся столп огня. Затем языки пламени один за другим стали пронизывать палубу — огонь постепенно добирался до пороховых погребов. За долю секунды мачты и реи стали похожи на обгоревшие спички. Паруса разлетелись черными хлопьями пепла. Огромный корпус из крепкого дуба казался не более чем игрушкой в безжалостной власти огня и разрушения. Но эго был еще не финал: страшный жар воспламенил пушки обреченного корабля, на момент капитуляции полные смертоносного содержимого, которое они теперь разом выплюнули в сторону берега.
Когда на нас посыпались ядра, над побережьем, запруженным людьми, пронесся вопль ужаса. Смерть не разбирает, в кого целиться. Крушило всех: пленных, солдат, мирных голштинцев. С неба сыпался дождь из горящих обломков; там, куда они падали, воцарялось разрушение. В час победы отовсюду звучали жалобные вопли. Таков был последний привет умирающего корабля победителям и побежденным, убийственный бортовой залп, не различавший врагов и друзей. Здесь, в Эккернфёрдской бухте, распустившись огненным цветком, показала свое истинное лицо война.
Какое-то мгновение казалось, что на берегу погибли все. Повсюду валялись люди. Никто не поднимался. Многие уткнулись лицом в песок и протянули руки в сторону моря, будто вознося молитвы огню. Там и сям в песке догорали обломки корабельного корпуса. Затем народ начал вставать на ноги, с опаской косясь в сторону горящего судна. Со стороны моря неслись крики. Многие лодки, поспешившие до того на помощь команде «Кристиана Восьмого», горели. Лейтенант Стьернхольм как раз находился на пути к берегу с корабельной казной, с ним в ялике сидели еще четверо, но, когда корабль взорвался, у ялика снесло корму. Казна пропала, зато спасся сам лейтенант. Насквозь мокрый, он вместе с одним из своих спутников выбрался на берег. Остальные утонули.
Несмотря на стоны раненых и потрескивание горящих останков, на берегу было довольно тихо, и тут над морем и побережьем разнесся громкий крик:
— Я видел Лауриса! Я видел Лауриса!
Мы подняли головы и огляделись. Голос Эйнара мы узнали, и большинство решило, что бедняга свихнулся. Воцарился хаос. Все перекрикивались — словно, производя всевозможный шум, напуганные люди убеждали себя в том, что все еще живы. В суматохе можно было ускользнуть от охранников, но мы утратили бодрость духа, а вместе с ней и способность действовать, и испытывали лишь чувство благодарности за то, что еще живы. Больше ни на что сил не хватало.
Не лучше обстояли дела и с нашими охранниками. Когда они уводили нас прочь, то, судя по выражению на их окаменевших лицах, прекрасно понимали, что едва избежали гибели.
Этот день принес немцам блестящую победу, но на их лицах не было и следа торжества. Страх перед чудовищными силами, пробужденными войной, объединил победителей и побежденных.
* * *
Нас привели в церковь в Эккернфёрде. На полу была настлана солома: можно прилечь, дать отдых усталым телам. Мы промокли и дрожали от холода. Солнце зашло, апрель дохнул вечерним холодом. Те из нас, кому удалось спасти вещмешки, переодевались, делились с менее удачливыми товарищами чем могли. Вскоре принесли поесть. Каждому выдали по куску хлеба из муки грубого помола, понемногу копченой свинины и пива. Еду пожертвовали городские купцы. Никто в городе не ожидал, что пленных окажется так много. Напротив, все были готовы к тому, что еще до заката датские солдаты уже будут патрулировать улицы Эккернфёрде. А получилось наоборот: не мы охраняли горожан, а они нас принимали.
В церкви появились старухи, предлагавшие хлеб получше и самогонку тем, у кого имелись денежки. Среди них была и кривобокая мамаша Ильсе. Она погладила одного из пленных по закопченной щеке и пробормотала:
— Ах ты, бедняга.
Помнила его по прошлым визитам. Мы ведь часто у нее самогон покупали.
Пленный схватил ее за руку:
— Не называй меня беднягой. Я хоть живой.
Это был Эйнар.
Во время долгого ожидания после поднятия сигнального флага Эйнар расхаживал по палубе в поисках Крестена. Он не нашел его ни среди живых, ни среди раненых. Многие покойники лежали лицом вниз, их приходилось переворачивать. У других лицо отсутствовало. Среди трупов, лежавших вокруг пушки номер семь, Крестена не оказалось.
К Эйнару подошел Торвальд Бённелюкке, состоявший при другой пушке.
— Крестена ищешь? — спросил он.
Торвальд сам был из Марсталя и, должно быть, слышал мрачные предсказания Крестена.
— Там он лежит, — произнес он, ткнув пальцем. — Но ты его не узнаешь, ему голову снесло ядром, так что все, нет больше Крестена. Я рядом стоял, когда все случилось.
— Получается, прав он был, — сказал Эйнар. — Вот жуткая смерть.
— Смерть — она смерть и есть, — возразил Бённелюкке. — Как ни крути, а итог-то один.
— Надо мне мешок его найти. Обещал я. Ты Малыша Клаусена не видал?
Бённелюкке покачал головой. Они все обошли, спрашивая о маленьком марстальце, но тот никому на глаза не попадался.
Около десяти, измученные, мы улеглись спать. Тут дверь открылась, ввели еще одного пленника. Он был закутан в большое одеяло, дрожал всем телом и беспрестанно чихал.
— Черт знает как я замерз, — проговорил он охрипшим голосом. И снова разразился чиханием.
— Эй, а это не Малыш Клаусен?
Эйнар встал и подошел к другу:
— Живой, значит.
— Ну да, живой. Я ж сказал. Разболелся только. Я, верно, от простуды помру.
И снова чихнул.
Эйнар обнял его и подвел к соломенному ложу, что приготовил для себя. Сквозь одеяло он чувствовал, как дрожит Малыш Клаусен. На белом лице у бедняги проступили красные лихорадочные пятна.
— Сухая одежда-то есть?
— Да куда там, мешок-то мой пропал.
— Возьми вот. Надеюсь, ты не против походить в одежде Крестена?
— Так, значит, он…
— Да, сбылись его предсказания. А что с тобой-то? Мы везде искали, никто тебя не видел. Я думал, ты тоже…
