Никакой реакции. А чего он ждал? Он ведь не на исповеди, если только не считать исповедью разговор с воздухом или стеной. Как он мог надеяться на реакцию со стороны придурка? Почему? Ответ был известен. Потому что ощущал, что и сам находится на пути в темную страну безумия, неизвестную землю, по которой безумцы передвигаются без труда, но где сам он — новичок. Это была мольба о помощи.
Альберта подавляло молчание Андерса Нёрре, он не знал, как продолжить, и поднял глаза: что-то все же происходило. Руки Нёрре спокойно лежали на коленях, глаза смотрели прямо, во взгляде — пустота, свидетельствующая о том, что внутри, быть может, происходит нечто непохожее на механические вычисления.
— Тебе тоже такое снится?
Он задал свой вопрос как можно более мягким тоном. Как будто пытаясь добраться до скрытой души Андерса Нёрре, но понимая, что на самом деле ищет свою.
Андерс Нёрре словно окаменел… Затем внезапно с ревом вскочил. Приятный голос исчез как не бывало. Из его глотки вылетал сдавленный, невнятный рев. Он кинулся к двери и распахнул ее. Обернулся, взглянул на Альберта округлившимися глазами и исчез в сумраке.
Альберт остался сидеть на кровати. Не было причин спешить за беглецом. Альберт знал, что Нёрре отправился в одну из своих длинных прогулок по полям и появится только через пару дней. Он не мог сдвинуться с места. Реакция Нёрре погрузила его в оцепенение. Значит, вот как обстоит дело. Даже идиот считает его ужасным. Даже в темной стране безумия, где Андерс Нёрре чувствовал себя как дома, его сочли бы чудовищем.
«Может, и он видит такие сны? — думал Альберт. — Или просто подобен животным, которые задолго до человека чувствуют приближающееся землетрясение и воют от ужаса в ночь перед катастрофой?»
* * *
Началась война, и Альберт почувствовал облегчение.
— Так бывает, — сказал он себе самому. — Если сильно чего-то боишься, то испытываешь облегчение, когда худшие предчувствия сбываются.
Он не знал, каково ему будет, когда начнут погибать люди. Но на какое-то время почувствовал себя не таким одиноким: он мог говорить с другими о войне.
Пока что Дания провозгласила нейтралитет. Но война все же отразилась на жизни нашего города. Все фрахты мгновенно аннулировали, и марстальским судам пришлось встать на зимовку уже в августе. Странно было видеть, как в гавани вырос лес мачт, хотя солнце стояло еще высоко и дети резвились в воде прямо среди пришвартованных кораблей. Предшествующие годы были годами подъема, и наши моряки пока не испытывали недостатка в деньгах. Это было заметно по кабакам. Беспокойство, вызванное внезапно наступившей праздностью, и неуверенность в будущем привели к росту пьянства.
В октябре поступил заказ на отгрузку зерна в северогерманские порты. Но никто не решался идти. Страховка не покрывала убытки, нанесенные в случае войны, а немцы напичкали Балтийское море минами. Мелкие судовладельцы боялись рисковать.
«Одно хорошо, — писал Альберт, — нет у нас в городе крупных судовладельцев, которые не задумываясь стали бы рисковать жизнями своих людей ради ничтожной прибыли».
Его собственные корабли к началу войны находились далеко от Европы и не приближались к ней на всем продолжении боевых действий.
Все боялись мин, потому что у всех была доля в кораблях. Северное море тоже ими кишело.
Альберт сразу начал вести счет взорванным кораблям. Пока что марстальцам удавалось избежать потерь благодаря их мудрой осторожности, но уже через три недели после объявления Германией войны Франции два датских парохода — «Мэриленд» и «Кр. Боберг» — пошли ко дну в Северном море. И всего два дня спустя после этого события подорвался на мине паровой траулер из Рейкьявика. Третьего сентября пропал еще один датский пароход.
Альберт продолжал составлять свои списки весь год. Иногда ему попадалось какое-нибудь имя из снов. И это всегда производило на него жуткое впечатление. Он же там был, видел, как все случилось. Список на левой половине страницы, относящийся к ночным видениям, все еще был длиннее. Потому что война только началась. Некоторые мололи вздор о быстром прорыве на всех фронтах и скором окончании войны. Но Альберт только качал головой. Обосновать свое мнение он, по понятным причинам, не мог.
— Впереди еще много смертей, — говорил он.
Такой неожиданный пессимизм в человеке, который, как мы знали, всегда верил в будущее, казался нам еще одним признаком старения. Альберт Мэдсен пал духом.
В итоге он стал держать свое мнение при себе.
Провели сбор средств в пользу нуждающегося бельгийского народа. Война спустя пару месяцев после ее начала была все еще так далека, что хватало сил думать о нуждах других.
Альберта удалось уговорить вступить в Комитет по подготовке выставки, где предполагалось показать широкой публике экспонаты, рассказывающие об истории города и судоходства. Вся выручка должна была пойти бельгийцам.
Пришло много народу, выставка пользовалась успехом. Были представлены старинные костюмы с Эрё, тонкие вышивки и кружева, латунные щипцы для свечей и изрядное количество красивейших резных шкафов и секретеров. Но в нас созерцание выставленных экспонатов не возбудило тоски по прошлому. Они служили доказательством преимущества настоящего времени и непрерывного поступательного движения жизни, что становилось особенно ясно, когда вы попадали в ту часть экспозиции, где было представлено развитие судоходства.
— Смотри, — говорили мы друг другу, показывая на модель старого марстальского тендера, — всего двадцать четыре регистровых тонны. А рядом — трехмачтовая шхуна с верфи Софуса Бойе. Грузоподъемность — пятьсот тонн. И ей уже двадцать пять лет.
Самого Альберта интересовали коллекции, привезенные мореходами из других частей света. Раковины, чучело колибри и большая коллекция зубов рыбы-пилы напомнили ему молодость. Но особенное впечатление на него произвела принадлежащая телеграфисту Олферту Блэку коллекция китайских ковров и вышивок, среди которых был полный и очень дорогой костюм мандарина.
— Да, — сказал он пастору Абильгору, — моряк по опыту знает: обычай — ничто. Или, вернее сказать, есть много разных обычаев. У нас принято делать так, говорит крестьянин в своей родовой усадьбе. Хм, а у них — по-другому, отвечает моряк, потому как больше повидал. Крестьянин — сам себе мерило. А моряк быстро понимает, что так не годится. Сейчас война, и двух недель не прошло, как Россия, Англия и Франция объявили войну Турции, потому что Турция вступила в союз с Германией. Сотни миллионов людей воюют, но станет ли мир от этого больше — или он станет меньше? Суда простаивают. Моряки больше не уходят в море и не возвращаются с новостями. Остается нам торчать на своем острове и уподобляться глупым крестьянам.
— Не надо так говорить. Вы несправедливы к крестьянам.
Священник, не будучи местным, питал естественный для приезжего интерес к местным обычаям, которые, должно быть, воспринимал как забавную диковинку. Он и отвечал за соответствующую часть экспозиции. Альберт знал, что Абильгор пишет историю города, тот время от времени обращался к нему за советом. Между ними возникли дружеские, если не сердечные отношения, и Альберт частенько думал, что пастору подошел бы деревенский приход, а не приход в портовом городе вроде Марсталя. Крестьянину, в силу его полукрепостного образа жизни, христианские ценности были ближе. Учение о смирении, покорности судьбе словно было создано для него. А в моряке, хоть он и терпел от капризов стихии, жили непокорность и дерзновение.
