Мы же глазели на происходящее, словно побились об заклад: удастся ли ему войти в гавань?
Альберт вмешался. Более десятка лет прошло с тех пор, как он последний раз выходил в море, но капитан в нем был жив.
Он пересек палубу и положил руку на плечо Хермана. Херман поднял глаза и сделал нечто, на наш взгляд, бессмысленное. Он замахнулся на Альберта. На вид они были примерно одного роста и телосложения, мальчишка-переросток и старик. На стороне мальчика — сила юности, но у Мэдсена был опыт, и ответ не заставил себя ждать: его знаменитая оплеуха, отправлявшая в полет над палубой рослых мужиков. Херман не стал исключением.
Они не обменялись ни словом. Да и времени на это не было. Альберт схватил штурвал в нескольких метрах от «Эоса», пришвартованного к свае посреди гавани. Развернул корабль лагом, и, когда корма «Двух сестер» врезалась в нос «Эоса», скорость была так мала, что большого вреда не случилось.
Херман уже поднялся на ноги. Он обронил зюйдвестку и держался за пылающую щеку, глядя на Альберта так, словно тот не катастрофу предотвратил, а, напротив, разрушил задуманную им великолепную игру. Он чувствовал себя униженным. И все мы это заметили, когда зашвартовали «Две сестры» и оценили повреждения.
Никто его не ругал. Но никто и не хвалил, хоть он, наверное, этого заслуживал. Ему было всего пятнадцать, и он привел корабль в гавань совершенно один. Может, именно из-за этого все и пошло не так — из-за оплеухи Альберта и нашего молчания. Или в самом Хермане что-то давным-давно пошло не так. Он неверно истолковал молчание звезд в ту ночь, когда глядел на Млечный Путь.
Мы не знаем.
В тот момент нам было о чем подумать, помимо чувств пятнадцатилетнего мальчишки. В гавань вернулся корабль с одним юнгой на борту. А где капитан? Сошел в Рудкёбинге, а Херман угнал корабль?
— Где Йепсен? — спросили мы Хермана, трущего пылающую щеку.
— Упал за борт.
Он произнес эти слова с отсутствующей миной, словно впервые задумался о том, кто такой вообще этот Йепсен.
— Упал за борт? Невозможно упасть за борт между Марсталем и Рудкёбингом при таком ветре.
— Я, может, неправильно выразился, — сказал Херман.
Именно в этот момент мы и заметили его ужасный гонор.
— Я имел в виду, он спрыгнул за борт.
— Йепсен? Спрыгнул за борт?
Нам только и оставалось, что повторять объяснение Хермана, словно стае попугаев. Настолько его слова не поддавались осознанию.
— Да, — ответил он.
И было слышно, как с каждым словом гонор его растет.
— Он же вечно убивался по матери. Ну и не стало у него больше сил терпеть.
Нам захотелось спросить: разве сам он не плакал по Эрне, разве смерть ее была потерей только для Йепсена? Но тут до нас дошло, что Херман потерял мать, еще когда она вышла замуж за Йепсена, и всякий раз, видя безутешность отчима, испытывал лишь презрение. А может, еще мрачно сознавал, что наконец-то все встало на свои места и что в скорби и отчаянии отчима — его утешение. А может, отмщение? Осуществившееся, когда Йепсен прыгнул за борт? Или — но тут мы колебались, ни разу не произнесли этого вслух, но каждый думал про себя, а когда много марстальцев думают одно и то же, то это все равно что сказать вслух — когда Йепсену помогли прыгнуть за борт?
— Где он прыгнул? — спросили мы, чувствуя, что, ставя вопрос таким образом, уходим от правды.
— Не знаю, — нагло ответил пацан.
— Не знаешь? Как так! В Мёркедюбете? У Стрюнё? Подумай. Это важно.
— Почему? — Херман вызывающе мерил нас взглядом. — Вода — она везде вода, а утопленник — везде утопленник. Какая разница где.
От него ничего нельзя было добиться.
Раньше ли, позже ли тело Йепсена выкинет на берег, на один из многочисленных островков архипелага, на берег Стрюнё, Тосинге или Лангеланна, а может, даже Линдельсе-Нора. Оно станет плескаться среди водорослей, полусъеденное рыбами и крабами, но кое-что будет отличать его от других прибитых к берегу тел: зияющая дыра во лбу, оставленная свайкой, или шлюпочным выстрелом, или любым другим оружием, которое замышляющий убийство может найти на борту корабля.
Так думали многие из нас.
Но Йепсена не нашли. Может, он пошел ко дну с камнем на шее, да там и остался. Или тело уплыло в море, и течение унесло моряка, до конца верного своему призванию, на юг, в Балтику. Мы больше его не видели. Он не вернулся для дачи свидетельских показаний.
Поэтому мы никогда вслух не произносили того, что думали, хотя некоторые шепотом намекали:
— А ведь есть в этом Хермане что-то странное. А Йепсен — он что, правда за борт прыгнул?
Хермана окружила пустота. Он был всего-навсего пятнадцатилетним мальчишкой. Но крылось в нем что-то другое, незнакомое. Мы наконец-то похлопали его по плечу и похвалили за то, что он в целости и сохранности привел «Две сестры» в Марсталь. Так было надо. Поступок он и правда совершил выдающийся. Кто еще в его возрасте может сделать такое? Любой другой запаниковал бы или отчаялся. Была в нем твердость, без которой моряк — не моряк. Но твердость, за которую мы его хвалили, от него же нас и отталкивала.
После Йепсена Херман унаследовал «Две сестры» и дом на Шкипергаде. По возрасту он еще не мог быть владельцем ни корабля, ни дома, и брата Йепсена, Ханса, временно назначили опекуном. Он нанял капитана и экипаж для «Двух сестер». Херман требовал, чтобы его взяли на корабль матросом.
Ханс Йепсен отказался.
— У тебя мало морской практики, — сказал он.
— Я, черт меня дери, один вел корабль! — проорал красный как помидор Херман и угрожающе подступил к Хансу, который сделал ничуть не менее грозный ответный шаг навстречу возмущенному мальчишке.
— Ты всего лишь мальчишка и займешь соответствующее место!
— Это мой корабль! — проревел Херман.
Ханс Йепсен много лет был штурманом, и на него не производили впечатления бунтующие юнги, вне зависимости от того, насколько здоровыми они были и как громко умели кричать.
— Мне плевать, кому принадлежит корабль! — свирепо, но очень тихо прорычал он. И это было пострашнее любого крика. — Ты станешь матросом, когда нос дорастет, проклятый сопливый щенок!
Ханс Йепсен выставил вперед небритый подбородок. В юности он ходил на американском судне, научился куче американских проклятий и, угрожая кому-нибудь, иной раз прибегал к выражениям типа: «Ты, парень, труп» или «Тебя больше нет». Мы не всегда понимали, что он имеет в виду. Но он, бывало, как оскалится, как челюстями заработает, да как выдаст одно из своих иностранных проклятий: «Dead meat»
[22], да еще так жутко зарычит, словно как раз разделывает жилистый кусок дохлятины!
