Херману это не нравилось. Он уже потерял отца и двух братьев. И возможно, чувствовал, что теряет мать. Может статься, в доме у Йепсена он ощущал себя бездомным, чужестранцем в краю, где говорят на другом наречии, хотя Йепсен вел себя как порядочный человек, рано подарил пасынку ялик, научил его грести кормовым веслом, ставить паруса, вязать узлы и вообще всему тому, что нужно знать, чтобы выжить в море. Но Йепсен, по мнению Хермана, совершил непростительный грех. Он превратил Эрну в бесхребетную бабу. Все эти нежности, держание за руки — вредно для здоровья, говорил Херман всем, кто соглашался слушать. Как он пыжился, маленький мужчина, законный владелец Эрны, вынужденный смотреть, как его имущество пропадает в чужих руках. Казалось, он считает, что лучшее в Эрне — ее усы.
А потом Херман обвинил отчима в смерти матери. Эрна чистила треску, а через два дня умерла от заражения крови. В рыбе застрял крючок, пропоровший ей средний палец. Она и внимания не обратила. Глазом не моргнув, выдернула его. Вот такую Эрну Херман любил. А потом взяла да умерла, хотя Йепсен пригласил доктора Кромана, который, как обычно, сделал все, что в его силах.
Херман считал, что, будь жив отец, она осталась бы в живых. В их доме на Сёльгаде мать оставалась бы такой же здоровой, крепкой женщиной, какой была когда-то, а не превратилась бы в трепещущую, краснеющую, безусую влюбленную медузу, какой ее сделал Йепсен, когда они переехали на Шкипергаде.
То, что через шесть лет после смерти отца Херман по-прежнему называл домом здание на Сёльгаде, хотя прожил на Шкипергаде большую часть детства, должно было бы послужить его отчиму предупреждением.
От Йепсена у Эрны детей не было. Сидя в теплой компании в кафе Вебера, мы говорили: небось это потому, что Йепсен слишком мал, чтобы проделать весь путь между монументальными бедрами Эрны, имевшими диаметр и длину бизань-мачты «Двух сестер». Чересчур мягкосердечный Йепсен вдруг понял, что у Хермана никого не осталось на свете — ни матери, ни отца, ни братьев. И всю любовь, которую более не мог обращать на Эрну, Йепсен обрушил на Хермана: мальчик, по его мнению, крайне нуждался в твердой и любящей отцовской руке.
Херман придерживался противоположного мнения. Ничего на свете ему так не хотелось, как избавиться от отчима.
Что он и сделал неожиданно для всех.
Да так, что вызвал наше восхищение и одновременно посеял в душах большинства странный и неопределенный страх.
* * *
После конфирмации Херман Франсен должен был уйти в море. Хольгер Йепсен, желавший мальчику лучшего, сделал ошибку и взял его на «Две сестры», вместо того чтобы отдать на какой-нибудь другой корабль. Отношения между ними были напряженными, хотя в драку ни разу не перерастали. Авторитет Йепсена на палубе превосходил его авторитет на суше. Некрупный, он обладал властным голосом, которым умело пользовался, когда приказывал Херману взлетать по выбленкам на футропы под реями.
— Никогда не полагайся на ноги! — кричал он, пока здоровяк Херман висел наверху, качаясь, как горилла, страдающая морской болезнью. — Поскользнешься, канат лопнет — и лететь тебе двадцать метров, пока палуба или море не преподаст тебе свой совершенно бесполезный урок. Море обратно не выплюнет, а то, что останется, если попадешь на палубу, соскребут лопатой.
Херман посмотрел на ноги. Если нельзя полагаться на них, то на что же, черт подери? И он застыл наверху, как механическая игрушка, которую забыли завести. Не от страха, не в панике. От недоверия. Он не понял, что Йепсен имеет в виду.
И Йепсену пришлось лезть наверх, чтобы помочь Херману спуститься. Он вскарабкался на рею и протянул руку.
— Давай, — произнес он мягко.
Херман бросил в его сторону косой взгляд и пуще прежнего вцепился в подборы.
— Не бойся, — сказал Йепсен и положил ладонь на руку пасынка.
Но Херман не боялся. Он застыл от неприязни.
Йепсену пришлось по одному отрывать пальцы мальчика от веревок. Испытание на силу, но у Йепсена в руках ее хватало.
— А теперь пойдем. Медленно. Сначала нога. Затем рука.
Он говорил с Херманом как с ребенком, который учится ходить. Херман смотрел вниз, на палубу. Матрос и штурман глядели на них снизу. Они тоже думали, что мальчик боится.
— Я сам могу. Пусти! — прошипел Херман.
Йепсен отодвинулся.
— Помни, — сказал он, — крепко держись руками. А не можешь руками — держись зубами. Зубами не выйдет — цепляйся ресницами.
Он ободряюще засмеялся и подмигнул. Херман зло на него покосился.
Прошел год, и мы начали спрашивать себя, не пора ли Херману покинуть корабль. Эти двое враждовали не на шутку.
Однажды весной, сразу после того, как Херману исполнилось пятнадцать, Хольгер Йепсен вышел в море вместе с пасынком. На борту «Двух сестер», кроме них двоих, никого не было. В Рудкёбинге к ним должны были присоединиться штурман и два матроса, а затем корабль направлялся в Испанию. По нашему мнению, со стороны Йепсена рискованно было отправляться в путь с одним юнгой на борту, хотя идти до Рудкёбинга и недолго. Может, Йепсен задумал это плавание как своего рода испытание для пятнадцатилетнего мальчишки. Может, добросердечие его иссякло и он захотел показать Херману, кто на борту главный.
Испытание, во всяком случае, удалось.
Но не такое, как задумывал Йепсен.
Мы не рассчитывали увидеть «Двух сестер» раньше чем через семь-восемь месяцев, когда судно должно было вернуться из плавания к Ньюфаундленду и встать на зимний отстой. Йепсен и Херман вышли в море рано утром. Но вечером того же дня в море показались «Две сестры», идущие в сторону гавани. На причале тут же собралась толпа. Что случилось? Паруса подняты. Дует свежий бриз. Даже на таком расстоянии было очевидно, что судно идет на слишком большой скорости и наверняка столкнется либо с молом у входа в гавань, либо с одним из кораблей, пришвартованных к просмоленным сваям за молом.
Кроме как за штурвалом, никого на палубе видно не было. Когда «Две сестры» подошли поближе, стало ясно, что одинокий кормчий — это Херман, облаченный в желтую штормовку и зюйдвестку.
В какой-то момент казалось, что «Две сестры» врежутся в причал. Но тут Херман движением, не лишенным элегантности, в последний миг повернул штурвал, и судно, избежав столкновения, заскользило всего в каких-нибудь пяти дюймах от причала. Скорость по-прежнему была высокой, и опасность столкновения с пришвартованными в гавани кораблями не уменьшилась.
Не будь ситуация столь загадочной, скорее даже отчаянной, мы подумали бы, что мальчишка рисуется.
И тут от толпы на причале отделился массивный силуэт и одним прыжком очутился на палубе «Двух сестер». Это был Альберт Мэдсен. К тому времени ему уже перевалило за шестьдесят, и он сделал то, что следовало бы сделать нам всем, существенно более молодым. Он заметил, что на борту «Двух сестер» творится неладное. На палубе — один юнга, корабль на всех парусах на курсе сближения.
