Они давали ей с собой домашний хлеб.
— Дорогая, — говорила ей Йоханна и похлопывала по щеке.
В ней они узнавали себя. Она была женщиной и потому, когда речь шла о больших делах, по определению такой же беспомощной, как и они.
Они долго колебались, и наконец их осенило: чтобы выпутаться из неприятного положения, в которое поставила их вдовья доля, нужен тот, кто во все времена нужен женщинам для выживания в джунглях, — мужчина.
И мужчина появился. Его звали Фредерик Исаксен. Он был датским консулом в Касабланке и сотрудником одной уважаемой французской брокерской фирмы. Начинал у Мёллера в Свеннборге. Работал у Ллойда в Лондоне. Его рекомендовали шкиперы их судоходной компании, регулярно заходившие в Касабланку. Компетентный, дальновидный, сказал Командор, которого избрали представителем шкиперов.
— Но знает ли он свою работу? Можно ли иметь с ним дело? — спросила Элен.
— Не слишком ли напорист? — робко добавила Йоханна, когда Командор упомянул о дальновидности Исаксена.
— Да, знаю такого, — сказал Маркуссен по телефону. — Я бы к себе такого взял. Он человек предприимчивый. Не поехал бы в Марсталь, если бы считал город провинциальной дырой. Он видит перспективу. Старик Бойе, должно быть, позаботился о деле лучше, чем мы полагали. Составил капитал, не оставил долгов. Энергичный человек тут многое способен сделать. Так что Исаксен очень даже может помешать осуществлению твоих планов.
Исаксен, принятый на службу по рекомендации шкиперов, прибыл в город в середине августа. Он отказался от сложной системы пересадок с поездов на паромы, затрудняющей поездки из столицы в Марсталь, и прибыл прямо на пакетботе, которым обычно пользовались пассажиры попроще. Привычным движением протянул швартовы стоявшим на причале, спрыгнул на берег и сорвал с головы широкополую соломенную шляпу, словно хотел поздороваться со всем городом сразу.
На нем был белый льняной костюм. В петлице — свежая гвоздика, лицо смуглое, загорелое, как у моряка, а может, это естественный цвет его кожи? Глаза карие, обрамленные густыми ресницами, придававшими владельцу нежный и в то же время загадочный вид.
Исаксен, без сомнения, был гражданином мира, и мы откликнулись на его приветствие. Мы ничего не имели против граждан мира. Сами такими были и не нуждались в том, чтобы люди становились ради нас маленькими и незаметными. Пожалуйста, пусть хвастают, было бы чем.
А Исаксену было чем хвастать, и с каждым днем поводов становилось все больше. Шкипер пакетбота Асмус Николайсен, с которым они беседовали, пока шли по заливу Смоланс, нашел его человеком прямым и знающим, жадно интересующимся всем на свете, да этот чужак с экзотичной внешностью, не вполне укладывающейся в рамки общепринятых стандартов, скоро уже знал о почтовом судоходстве больше самого шкипера. Исаксен был явно не новичок в море и, умело помогая на борту, умудрился не запачкать красивый костюм, что еще больше усилило уважение Николайсена, поскольку моряки ценят чистоплотность.
Всех интересовал главный вопрос: сможет ли Исаксен договориться со вдовами?
Но сначала он обратился к нам. Прошелся по гавани, посидел на лавках со старыми шкиперами. Постучался в двери брокерских контор: заходил, приподнимал шляпу и в первую очередь сообщал, что он нам не конкурент, что приехал не с целью шпионажа. Он приехал, потому что почувствовал: наш город — сообщество. Лишь вместе, отложив в сторону взаимные придирки, короче говоря, лишь мысля широко, город сможет выстоять в будущем.
Мы словно вновь услышали Альберта, его речь у монумента. Это было всего несколько лет назад, но казалось — прошли сотни лет, и мы поняли: в тот день в гавани, в 1913 году, окончилась целая эпоха, а ни один из нас этого и не заметил.
В словах Исаксена заключалось колдовство: он заставил нас посмотреть на все со стороны. Кооперативное судовладение помогло нам проделать длинный путь. Но время малых денег прошло. Речь шла о капиталах иного масштаба, нежели могли предложить служанка, юнга или даже умелый шкипер. Нужны были инвестиции, а большие инвестиции требуют больших денег. Капитал же в городе имелся. Надо было только его привлечь.
— Я предлагаю сосредоточить капитал города в нескольких руках. Это единственный путь сохранить судоходство и контроль над ним в Марстале.
На что он намекал? Некоторые полагали, что все это слишком сильно напоминает прожектера Хенкеля, обещавшего нам полмира, а вместо того обокравшего. Но было очевидно, что в случае с Исаксеном все как раз наоборот. Он не хотел наших денег. Он хотел быть нашим компасом. Хотел указывать курс не одной судоходной компании, а всему городу.
И лишь в одном месте Исаксен натолкнулся на враждебность. Во время встречи с Кларой Фрис. Он подготовился и не смутился, обнаружив молодую, скромно одетую женщину во главе судоходной компании с самой лучшей репутацией в городе. Он знал об Альберте Мэдсене и его союзе со вдовой из Гавра, знал, что последние большие барки страны, красавицы «Сусанна», «Жермена» и «Клаудия», были приписаны на Принсегаде. Лишь одного Исаксен не учел, когда готовился к встрече. Он не заглянул в сердце Клары Фрис и в ее банковский сейф. И не имел понятия, какое состояние находится в ее руках, а главное, не знал о планах, которые она на эти большие деньги имеет. Только если б он, подобно Чингисхану, прибыл, чтобы опустошить этот город, она стала бы его приветствовать. Но он прибыл, как Александр Великий, чтобы основать новый город, и потому в ее лице нашел врага.
Исаксен хотел построить новый Марсталь на руинах парусного судоходства, которое некогда привело Марсталь к процветанию. Не конец, а новый расцвет — вот что он нам предлагал. Не лебединую песнь, а салют, вперед, навстречу новым временам.
Он что-то в нас тронул. Однажды мы уже почувствовали веяние новых времен задолго до других и стоя приветствовали наступление прогресса. Исаксен хотел, чтобы мы сделали это вновь.
Клара Фрис долго размышляла над своим нарядом перед встречей с Фредериком Исаксеном. И в итоге решила выйти к нему в обычной скромной одежде, чтобы никоим образом не выделяться, не демонстрировать богатство или не так давно обретенную уверенность, но и не выглядеть соблазнительно. Последнее к тому же было не для нее — не потому, что те времена миновали, а потому, что Клара не слишком высоко ценила свою внешность. Ей представлялось надежнее старое амплуа, слишком хорошо и давно знакомое, настолько, что она в конце концов поверила, что такова и есть: скромное, уничиженное существо, не позволяющее себе никаких выражений чувств, кроме скудных проявлений горечи по поводу отношения к ней мачехи-жизни. Клара решила играть женщину не то чтобы глупую, а скорее парализованную страхом и неспособностью понять большой мир, в котором обитали мужчины, — примерно то бессильное состояние, в котором она побуждала вечно пребывать трех вдов.
На все, что говорил Исаксен, она отвечала с одинаковым выражением лица: нерешительной механической улыбкой и кивком, смысл которого тут же нивелировался пустотой в ее взгляде, ясно обозначавшей, что она не поняла ничего из сказанного, а только реагировала с обычной уступчивостью, характерной для ее пола с его самоуничижительной покорностью.
