До сих пор Кнуд Эрик считался в своем классе середнячком. А теперь добровольно опустился на дно. Его репутации в глазах товарищей это не вредило. Зато наказания не заставили себя долго ждать. Учителями в основном служили незамужние барышни. Одни толстые, другие тощие, но все били, драли, щипали и дергали за уши с энергией, которую в них трудно было заподозрить. Фрекен Юнкерсен драла за уши, фрекен Лерке дергала за волосы, фрекен Реймер била тыльной стороной руки. Фрекен Катбалле ставила непослушных на колени и шлепала, и лишь закаленный Антон этого не боялся. Она чернела от злости, когда била нас, и этого жуткого цвета лица, а еще шипения, вместе со слюной вырывающегося изо рта, мы боялись больше ударов.
И лишь к занятиям учителя Крусе приходилось готовиться. Он был мужчиной, а значит, имел сильные руки. Крусе свешивал ленивцев из окна второго этажа и угрожал отпустить. Против всепоглощающего ужаса, исходящего от пустоты, ни у кого приема не было. На его уроках в ответ на каждый вопрос поднимался лес рук.
Кнуд Эрик готовил домашнее задание, а в школе держал рот на замке. И ему было неуютно. Но он уповал на совет Антона и рассчитывал на вознаграждение после школы.
Рядом с ним сидел заика Вильгельм. Учителя теряли терпение, затем он сам терял терпение и сдавался, не договорив. Кнуд Эрик шептал ему на ухо правильные ответы или писал их на бумажке. Вильгельм был его куклой чревовещателя. Способности, которые он скрывал от учителей, реализовывались с помощью Вильгельма, его представителя. И со временем между ними возникла дружба.
Дневник Вильгельма стал выглядеть лучше. А дневник Кнуда Эрика — хуже.
Мать смотрела на сына с укором.
— Что с тобой в школе происходит? — спрашивала она тоном, в котором угадывались беспокойство, начинающаяся паника и злость. Побеждала злость.
Она стала другой, и он радовался изменениям, которые с ней произошли. Будь у нее глаза на мокром месте, как когда-то, он бы не устоял. Пришлось бы снова стать ее помощником и утешителем. А теперь она ругала его, а он поступал так же, как в школе, и закалялся в боях. Она была той частью женского царства, с которым ему придется мириться, пока не пробьет час свободы.
— Ты странный мальчик, — говорила она ему.
Слова обжигали. Ему казалось, она его отвергает. На долю секунды возникало желание кинуться в ее объятия и просить прощения. Какая-то его часть так хотела примириться с ней, и чтобы все стало как раньше, он стал бы ее большим мальчиком, а она бедной маленькой мамочкой, которой он так сильно нужен. Но она больше не была беспомощной, и ее злость помогала ему противопоставить жесткости жесткость и устоять.
С Вильгельмом Антон был сдержанным. Слабаков он к себе не подпускал, а интерес к Кнуду Эрику объяснялся в основном отношениями последнего с покойным Альбертом, который все больше вырастал в глазах Антона по мере того, как Кнуд Эрик рассказывал о жизни капитана. Антон и раньше слышал о кораблекрушениях и приключениях в чужедальних морях. Такие истории — хлеб насущный нашего мальчишества, но вот отрезанные головы были делом неслыханным.
И что мог против этого заика Вильгельм, едва умевший закончить предложение?
Нет, язык у Вильгельма не был подвешен как надо. Но зато другие части тела — это да. Однажды они играли на зимующих в гавани кораблях, и он полез на мачту. И все выше, выше, пока не добрался до самого верха, блестящего лакированного клотика на двадцатипятиметровой высоте. И там лег на живот и раскинул руки и ноги, как будто летел. Ничего подобного они не видели с лета, когда в город приезжал цирк «Даннеброг», и там-то уж было пониже двадцати пяти метров.
Никто из компании не решился такое повторить. Самые смелые добирались до клотика, но затем поворачивали назад. Антону тоже пришлось выкинуть белый флаг. И многие ждали, что Ужас Марсталя презрительно пожмет плечами и скажет: «Ничего особенного». То, чего он не смел, немногого стоило.
Но не таков был Антон. Он сделал прямо противоположное.
— Вот это ты дал, черт меня подери! — сказал он. — Даже у меня смелости не хватило, когда дошло до дела.
Он одобрительно хлопнул Вильгельма по плечу, и судьба парня решилась. Он больше не был лишним.
Вильгельм, вообще-то, мог говорить связно. Просто это занимало очень много времени, которого у нас не было. Но однажды мы выслушали одну его историю. Он тогда чуть не погиб, его спас только случай.
Дело было ранним воскресным утром. Они с отцом отправились в лодочную гавань поглядеть на шлюп. Отец, землекоп, был глухим, это и держало слушателей в напряжении, а иначе был бы обычный рассказ про «бултых», как у многих из нас: в жизни любого нормального мальчишки наступал момент, когда он уходил под воду исследовать глубины моря, еще не умея плавать.
Вильгельму тогда было три или четыре года, отец увещевал его в своей медлительной манере, словно обращаясь в никуда; перед каждым словом он вынужден был сосредотачиваться, дабы убедиться, что произносит то, что надо:
— Сиди здесь. Тихо сиди, а если что-нибудь нужно, подергай меня.
Он повернулся к Вильгельму спиной и принялся чинить палубный настил. Вильгельм смотрел на чистую спокойную воду, он до сих пор помнил, какое она на него произвела впечатление. Каменная ограда причала позеленела и покрылась слизью, за ней царил сказочный мир красок, меняющихся в свете солнечных лучей, которые пробегали по поверхности воды, полной морских звезд, бродячих крабов и неподвижных креветок с шевелящимися усиками.
Мальчик наклонился вперед, движимый жаждой открытий, и внезапно нырнул в сказочный мир вниз головой. И с нами такое бывало, с большинством, но никто, кроме Вильгельма, не оказывался при этом наедине с глухим отцом — единственным звеном между спасением и смертью от утопления.
Вильгельм, как пробка, вынырнул обратно и схватился за борт. Ногами нащупал камень склизкого ограждения причала, но ноги скользили, и он повис на руках, в то время как невесомые ноги парили в темно-зеленой глубине. Ледяное течение подхватило его, норовя затащить под лодку.
Башмаки уже дезертировали и плавали рядом, как два спасательных круга у тонущего суденышка. Мокрая одежда, еще минуту назад бывшая частью его самого, превратилась в чужеродный футляр. Он видел только массивную, одетую в синее отцовскую спину, и в ней, казалось, олицетворялся весь мир — мир, который от него отвернулся.
Он отчаянно заорал, но глухой отец ничего не слышал. Он крикнул снова, так что загудел пустой ял.
— На помощь! Папа!
Он выбился из сил. Пальцы разжались, и мальчик исчез в воде. Он болтал ногами, стучал зубами, сучил руками, как будто дрался с диким зверем, а потом осталась только мягкая нежная вода, как перина накрывшая его с головой, и пора было спать, и вода желала ему спокойной ночи.
Вот тут-то и появилась большая отцовская рука. Громадная, она нырнула за ним, такая достанет и до морского дна, если потребуется, достанет и в смерти и вытащит.
