Она встала и подошла к зеркалу, висевшему над комодом, чтобы поправить волосы. Закончив, обернулась:
— Что мне сказать Кнуду Эрику?
Он пожал плечами и отвернулся.
— Он знает, что я была здесь. Он очень расстроится, если вы его бросите.
— Я зайду за ним завтра. Пойдем за креветками.
В прихожей они вернулись к соблюдению формальностей, подали друг другу руки на прощание. Казалось, что маленькое темное помещение было шлюзовой камерой, ведущей наружу, в город с его вечно дотошными взглядами. Он провожал ее, стоя в дверном проеме. На другой стороне улицы по гранитным ступеням банка поднималась супруга мануфактурщика Йенсена. Он кивнул ей. Из-под полей черной соломенной шляпы она глянула на Клару и только затем сдержанно кивнула в ответ. Его разоблачение началось.
Когда назавтра он пришел за Кнудом Эриком, мальчика не было дома. Он побежал за молоком, но скоро вернется, объяснила мать. Эдит спала после обеда. К своему ужасу, он увидел, что пол-лица у Клары опухло, щека переливалась всеми цветами радуги.
— Не смотрите на меня так, — попросила она, взяла его руку и ласково приложила к своей щеке. — Ничего страшного.
Клара стояла, прислонившись к кухонному столу, протянув к нему руки, желая притянуть к себе. Он отвернулся, но тело откликнулось на приглашение. И снова это ощущение, эта неописуемая старческая эрекция. Задирая ее юбку, Альберт ненавидел себя. И снова он вторгся в нее, но на сей раз быстро обмяк и выскользнул. Он совсем было забыл о мальчике, но тут внезапно вспомнил и почувствовал, насколько безответственно их безрассудное спаривание.
Она все еще прижимала его к себе. На этот раз Альберт ее не ударил, но яростно вырвался. Он не знал, что они пытаются друг в друге найти, и сказал ей об этом:
— Ничего хорошего из этого не выйдет.
Она не ответила, лишь положила голову ему на грудь. В ней была какая-то слепая покорность, которая не находила в нем сочувствия, а только усиливала злость.
— Ты слышишь? — спросил он и встряхнул ее.
Голова женщины болталась из стороны в сторону, словно она была без сознания. И тут они услышали, как к двери подошел Кнуд Эрик, и быстро разомкнули объятия. Мальчик внес бидон с молоком на кухню и поставил на стол.
Альберту показалось, что в ребенке появилась настороженность, но вскоре понял, что настороженность сидит в нем самом. Они отправились на море, и лишь выйдя из гавани, Альберт начал вести себя естественно. Боялся, что придется как-то оправдывать свое длительное отсутствие, но мальчик не спрашивал. Сидя на банке, красный от усердия, он демонстрировал новоприобретенные навыки гребли.
Альберт заподозрил, что мать воспользовалась сыном как предлогом для визита к нему. Если бы только можно было разделить два этих чувства, любовь к мальчику и очарованность матерью. Но ведь она не хочет оставить его в покое. Кто же это начал? Она или он? Может, стоит честно признать, что дело не в ней, а что-то в нем самом не дает ему покоя? Может, это внезапно проснувшееся вожделение? Или, скорее, воспоминание о вожделении? Может, все, чего он не смог достичь в своей жизни, в последний раз явилось к нему в облике Клары Фрис?
Впрочем, не важно. Нельзя рисковать отношениями с мальчиком. Эго надо прекратить. Но как?
Клара и Альберт говорили мало, и в основном о повседневных вещах, как будто знали друг друга сто лет и все важное давно было сказано. Нам, наверное, и нечего сказать друг другу, думалось ему. Вначале в их молчаливых совместных посиделках вчетвером, за обедом или чашечкой кофе, было что-то успокоительное. А теперь встречи наполнились нетерпеливым напряжением, они ждали, когда смогут остаться наедине, без мальчика.
Маленькая Эдит начала ходить, произнесла свои первые слова. Он смущался, когда девочка тянула его за брючину и смотрела на него доверчивыми глазами. Наклонялся, брал ее на руки. Сажал на колени, качал с каменным лицом: не знал, что говорить. «Ехали мы, ехали…» — наверное. Но он молчал.
— Папа, — сказала она однажды.
Он бросил взгляд на смущенно улыбающуюся Клару.
— Не знаю, с чего это она. Я ее не учила.
Неужели язык растет, как молочные зубки? Неужели слово «папа» лишь ступень в расширении словарного запаса?
Колени больше не качали ребенка. Никаких «ехали мы, ехали». Он пристально посмотрел на девочку.
— Нет, — сказал он, — не папа. Альберт.
Эдит заплакала.
Между ними не возникло доверительности. Они ни разу не провели вместе ночь, даже никогда не лежали, обнаженные, рядом, устав после любви, в момент неги. Напротив, встречались нервные, полувраждебные. Когда он заключал ее в объятия, его грудь превращалась в поле битвы. Он был полон нежелания, но притяжение было сильнее, и в результате он всегда брал ее с жестокостью, о которой потом сожалел. Она громко стонала, и он не знал, в экстазе или от боли. Сам он заканчивал с таким звуком, словно кто-то ударил его в живот.
Он больше не бил ее, но знал: это лишь оттого, что первый удар оставил на лице очевидное для всего города свидетельство. Только страх за свою репутацию не позволял ему распускать руки, когда на него нападало желание причинить ей боль. О да, его вздыбленный член тоже мог бы причинять боль, но его предавал возраст. Он был уже не таким выносливым, как когда-то.
Они занимались любовью как люди, которые связаны другими обязательствами и могут встречаться лишь незаконно, торопливо, впопыхах. Так дело, в сущности, и обстояло, оба они были связаны другими узами: он — женат на старости, она — замужем за юностью. Мостик, на котором им надлежало бы встретиться, пошел трещинами, как только эти двое на него с, тупили. Он не понимал себя, не понимал ее и знал, что, если спросит ее о чувствах, ответа не получит.
Но связь не прекращалась. Кнуд Эрик снова пошел в школу, дождливая осень не позволяла им выходить в море. Пришлось искать другие занятия. Кнуд Эрик часто приходил к нему после обеда. Они делали уроки, а на улице сгущались сумерки. Альберт приходил на Снарегаде, но Клара больше его не навещала. Это стало неписаным законом. Никто ничего не говорил. Так установилось. Он мог вторгаться в ее мир, а она в его — нет.
Альберт перестал видеться с вдовой художника. Верный знак стыда. Неужели весь город знает? Он был уверен, что да. Не мог привести конкретных примеров, но все на это указывало. То, как смотрели прохожие, как смолкали разговоры на лавке, когда он проходил мимо, как здоровались продавцы, в которых отчужденность вдруг брала верх над угодливостью.
Время от времени он натыкался на Хермана. После их стычки молодой человек больше с ним не заговаривал. Лишь иронично прикладывал палец к шляпе или грубо ухмылялся, словно они были заговорщиками. Альберт его игнорировал, но беспокоился, что встречи часто случались, когда он шел на Снарегаде или возвращался оттуда. Неужели этому бездельнику нечем больше заняться, как следить за ним?
