– Во время войны я сначала летал на «Мессершмитте Bf110», а потом пересел на «Фокке-Вульф Fw190», одноместный одномоторный истребитель, последнее тогдашнее достижение техники. По официальным данным, он затонул в Балтийском море, а я в последний момент успел выпрыгнуть с парашютом на берег. Но на самом деле самолет не исчез, я…
– Да, папа?
– Я его спрятал.
Как ему оправдать свой поступок? Как описать те чувства, которые он испытывал к куску железа, алюминия и проводов? Его «Фокке-Вульф Fw190» целых три года был его судьбой. Нетрудно представить, как привязан всадник к своей лошади, и очень сложно понять привязанность пилота к своей машине, у которой нет ни эмоций, ни души, ни даже зачатка интеллекта. И все-таки этот металлический короб проявил доблесть по отношению к хозяину, был ранен из-за него, хранил его от пуль. Порывистый, свирепый, преданный, он нес на себе его шрамы. Был ему спутником в часы одиночества, когда тот выполнял свой долг, олицетворял его храбрость, его удачу, был его талисманом.
– В конце войны, когда адмирал Дениц, преемник Гитлера, подписал в Реймсе акт капитуляции Германии, я сражался на фронте против Советов. В начале мая сорок пятого года я понял две вещи: моя страна проиграла, а я остался в живых. В то утро девятого мая я осмотрел свой самолет: победители непременно разрушат все, уничтожат все, что связано с тем, что им пришлось пережить во время войны, особенно русские. Тогда у меня и возник план, я осуществил его за несколько часов. Я смухлевал.
– Ты?
– Я спрятал самолет в лесу, недалеко от Ростока, рядом полем, где мне удалось приземлиться. Я оставил его в большой конюшне и заплатил фермеру, а сам взобрался на скалу в безлюдном диком месте, где не могло быть свидетелей. Там я вытащил парашют, разложил его на траве так, будто воспользовался им, разорвал и поджег одежду, нарочно повредил себе щиколотку и провел ночь под звездами, лежа на спине. Наутро меня нашел какой-то крестьянин, и я рассказал свою байку об инциденте: подбитый в бою с русскими самолет упал в воду, а я выпрыгнул с парашютом и дотянул до берега. В то время не искали обломков на дне, были дела и поважнее.
– Но истребитель не принадлежал тебе.
– Это был мой самолет… Для Германии, для союзников все равно – одним самолетом больше, одним меньше, никто не считал! А мне было не все равно.
Тронутый простодушием отца, Йокен произнес:
– Папа, но какое это имеет отношение к неонацистам?
Вернер вздохнул.
– Шли годы. Каждый месяц я отсылал деньги своему сообщнику-фермеру, вроде как платил за гараж… Увы, однажды он сообщил, что продает свои земли, и я должен приискать другой тайник. Времени было в обрез. И тут в истории появляются неонацисты.
Он отпил минеральной воды, потому что от воспоминаний пересохло горло.
– Я узнал, что эти придурки-реваншисты поклоняются Третьему рейху. Они замахнулись на то, чтобы спасти от забвения гитлеровскую доктрину и символы величия рейха. Некоторые из них коллекционировали оружие. Я связался с неким Мартином Миллером, бывшим эсэсовцем из Бухенвальда, и рассказал про свой самолет.
Он сделал еще глоток.
– Он сразу все понял и пообещал организовать транспортировку втихую. Он уверил меня, что мой самолет уцелеет, его будут холить и лелеять, сделают предметом культа, его регулярно будет обслуживать механик, член их группы. По сути, я не пытался заверить их в преданности, просто они решили, что, судя по всему, я разделяю их мысли. Тогда ради своего самолета и из трусости я позволил им думать так, как им заблагорассудится. Ну а чтобы поучаствовать в расходах, я вступил в партию и платил взносы. Для себя я решил, что это цена за парковку.
Вернер смотрел на Йокена. Теперь, когда он раскрыл свой секрет, он чувствовал себя еще большим ничтожеством. И сын имел полное право отвернуться от него. Скомпрометировать себя, помогать этим сумасшедшим, оправдывать и содействовать им, и все это ради груды старого железа!
Йокен бросился отцу на шею:
– Спасибо! Мой отец никуда не делся – ты именно тот, кому я всегда верил.
Вернер дрожал от стыда.
– Прости, это такой идиотизм!
– Это идиотизм, но не нацизм!
* * *
Весь полдень Дафна и Вернер проговорили о Лисе. Не о настоящих лисах – с острыми зубами, вонючих и приносящих вред – то разорят сад, то проглотят птиц, – а о Лисе из замечательной книги Сент-Экзюпери.
Дафна полагала, что мальчик зря приручил Лиса.
– Он будет плакать, когда Маленький принц уйдет. Почувствует себя одиноким. Если бы Лис не старался стать другом Маленькому принцу, то не расстроился бы.
Вернер возразил:
– Быть несчастным – это один из видов любви.
– Ты шутишь?
– Я потерял Еву, свою жену, тридцать лет назад и до сих пор грущу. Мне грустно, потому что я знаю, что она больше не радуется жизни. Грустно сознавать, как сильно мне ее не хватает.
– И ты не вылечился?
– Нет, все по-прежнему.
– Что?
– Мне нравится страдать.
– Что?
– Я берегу свою грусть, боюсь утратить ее. Если она пройдет, я стану несчастным.
– Но ведь ты и так несчастный!
– Совсем по-другому. Несчастье бывает горячим и холодным. Горячим – когда любишь. Холодным – когда нет. В горячем есть двое, в холодном – ты один, больше никого. Когда я страдаю без Евы, я как бы возвращаю ее. Перестать страдать – значит заставить ее умереть во второй раз, полностью исчезнуть.
– И все равно… Было бы намного лучше, если бы она всегда была здесь.
– Разумеется. Однако люди не могут «всегда быть здесь».
– Почему? Вот, например, ты и я.
Он погладил ее по щечке нежнее персика.
– Дафна, мне пошел девяносто третий год, и я не «всегда буду здесь».
– Правда?
– Наверняка. Ты не должна была меня приручать…
Дафна стала серьезной и уставилась в пол.
– Когда ты уйдешь, я буду смотреть на сад и думать о тебе; буду смотреть на небо и думать о тебе. Тебя, видимого, больше здесь не будет, но невидимый, ты будешь повсюду.
Вернер прижал Дафну к себе, так они сидели на траве под липой и просто радовались тому, что существуют. Как бы он хотел подольше оставаться рядом с этим человечком! Старость тем и плоха, что мешает, прерывает, нарушает… причем, теперь уже недолго.
Он, отогнав меланхолию, сообщил ей:
– Я сегодня пойду на лекцию о товарище Маленького принца.
– О летчике?
– Об Антуане де Сент-Экзюпери. Я ничего о нем не знаю. В Доме литературы, в центре города, один писатель из Берлина расскажет о нем. Я прочел объявление в газете.
